Новенький - Уильям Сатклифф

Чудно.

В мыльных операх ничего полезного не нашлось. Даже от «Заключенной из корпуса X» никакого толку. Я не мог избавиться от чувства, что Барри и Луиза говорят о чем-то за моей спиной или знают то, чего не знаю я. Внутренний голос подсказывал: меня разыгрывают. Или, может, то была просто паранойя из-за моего уродства, которая уже выпихивала сексуальную ориентацию с первой позиции моего невротического хит-парада.

Нет ничего скучнее бесконечно травмированных, обломанных людей. Они только и делают, что изводят окружающих красочными повествованиями о своих проблемах, которые сами себе и создали, – исключительно ради удовольствия рассказывать всем, как они несчастны. И я с гордостью утверждаю, что никто и никогда не приходил ко мне со всем этим ворохом горестей. Но когда события повернулись так, как они повернулись, я оказался в странном положении. Я не хотел рыдать ни у кого на плече, никакой подобной хренотени – я просто хотел с кем-нибудь обо всем поговорить. Чтобы у меня в голове прояснилось. Сколько бы я ни размышлял один, ничего не получалось. Нужно было рассказать кому-то – объяснить все с самого начала.

Единственные люди, с которыми можно было попытаться, – Барри и Луиза, а с ними, естественно, я разговаривать не мог и потому понятия не имел, что делать. Я чувствовал, как в голове все гноится и прокисает. Бесстрастность с Луизой давалась мне все труднее, я становился все прилипчивее и видел, что ее это начинает доставать.

В общем, когда на Рождество приехал Дэн, я поговорил с ним. Спросил, есть ли у него пять минут, и рассказал все с самого начала.

Почему-то это заняло три часа – бог знает, что я такое говорил, – и в конце он мне абсолютно ничего не посоветовал. Просто улыбался. От чего мне существенно получшело. Потом он сказал, что я очень вырос, тут я его ударил, мы подрались, и я проиграл, когда он сел мне на голову. Правда, я отлично выкрутил ему руку.

После этого мне стало гораздо лучше.

Но дело не в этом. Мои гормональные проблемы интереса не представляют. Я просто пытался восстановить свой тонус перед невероятной вечеринкой, которую устраивала мать Барри в сочельник.

Получив все деньги по страховке, она разбогатела, как никогда в жизни. Барри рассказывал, что у нее была странная фаза скорби, когда она каждый день уходила танцевать на могиле своего мужа. Под конец семестра у нее это как раз заканчивалось, и она решила, что пять процентов денег отдаст на благотворительность, пять процентов потратит на большущую рождественскую тусовку, а на остальные будет жить.

Ей, сказала она, плевать, что весь дом развалился, – она собирается все переделать, чтобы «уничтожить все следы этого занудного урода, на которого угробила полжизни». Барри сообщил мне про вечеринку, и я спросил, можно ли привести с собой брата.

– Брата! Я не знал, что у тебя есть брат.

– Что ты хочешь сказать?

– Что, по-твоему, я хочу сказать? С тех пор как мы с тобой познакомились, ты никогда не говорил, что у тебя есть брат. Невероятно!

– Что необычного в том, чтобы иметь брата? У большинства людей есть братья.

– Да нет – невероятно, что ты мне не говорил.

– А с чего мне говорить?

– Что?

– Ну – понимаешь – он в университете – он почти не приезжает домой.

– Но он же твой брат.

– Да, но я эти два года его почти не видел, чего ради мне о нем говорить?

– Все равно надо было. Он твой брат. Я твой друг. Мне было бы приятно узнать, что он есть, вот и все.

– Ладно, ладно, таки извини.

– «Таки извини»?

– Таки извини. Это такое выражение.

– Никогда не слышал.

– Да, ты не слышал.

– Что оно значит?

– Значит просто «извини».

– Таки извини значит «извини»?

– Да. Еврейское выражение.

– Вот оно что.

– Таки вот оно что.

– Таки вот оно что. Как его зовут?

– Кого?

– Твоего брата.

– Дэн.

– Дэн. А в каком он университете?

– Кембридж. Историк. Последний курс. Пять футов восемь дюймов, не такой волосатый, как я, умнее, не такой урод, в одежде никакого вкуса. Еще вопросы?

– Нет. Нет. Только приводи его на вечеринку. Ты просто обязан это сделать.

– Тебе он не понравится, – сказал я.

Я знал.

Глава тридцать седьмая

Школьная библиотека профориентации – крошечная комната, за которой никто не следил; шестиклассники приходили туда курить и искать упоминания «теологии в пивоварении». К ней примыкала комната еще меньше, где каждому вручалась бумажка Центрального совета университетских приемных комиссий с советами насчет того, что бы нам такое сделать с остатком жизни. Эти советы были простой формальностью, потому что после семи лет промывки мозгов мы все равно собирались им последовать.

Вообще, отделение выбора профессии – замечательная идея, но настенный плакат с надписью «ПОЕХАТЬ В ОКСБРИДЖ ИЛИ УМЕРЕТЬ» сработал бы не хуже и притом сэкономил бы кучу денег. Что удивительно, треть учеников в итоге действительно отправлялись в Оксбридж. Другие две трети считались статистическими уродцами, хотя и составляли в школе большинство. Они были, так сказать, говно, неизбежно налипающее на подошвы хорошей пары башмаков. Если дело касалось карьеры, оксбриджские были на первом месте.

Со мной беседу о карьере проводил мистер Ходж, историк, который никогда ничего у меня не вел, не считая очень короткого курса «Личные взаимоотношения» в четвертом классе. (То была попытка школы заняться сексуальным образованием. Она сводилась к показу слайдов, из которых никто ничего не понял, – во-первых, потому, что мы все это уже смотрели на более красочном видео, но главным образом потому, что мистер Ходж торопливо выдергивал из проектора все изображения членов и вагин и остановился, лишь когда дело дошло до трехмесячного зародыша, над которым он кудахтал весь урок.)

Я-то считал, что мистер-ходжевы прищуры, стаскивание щек и мучительные паузы ограничиваются уроками по «личным взаимоотношениям», но, столкнувшись с ним вновь в шестом классе, с изумлением обнаружил, что в повседневных беседах все куда хуже. У него была страннейшая манера речи: он, например, обрывал разговор посреди фразы, клал очки на стол и причудливыми движениями тер лицо обеими руками, одновременно размышляя, какое слово произнести дальше.

Несмотря на жестикуляцию умственно неполноценного ребенка, мистер Ходж считался одним из самых мозговитых преподов; говорили, что у него связи с несколькими кембриджскими колледжами. Эти «небольшие беседы» с учениками, поступающими в Оксбридж, становились кульминацией его учебного года, давали ему возможность весьма продолжительно вещать о бесконечно малой разнице между колледжами, углубляясь во все более мелкие детали и лепя из своего лица все более причудливые формы. Он повествовал о садах Тринити-холла, плоскодонках Тринити, питании Клэра, спортплощадках Джизуса, утках Эммануэли, содомии Педерхауса (шутка)... и так далее и так далее, все ниже сползая по спинке стула, с остекленевшим взором и легкой улыбкой на губах.

Когда я спросил, есть ли в Бирмингеме факультет английского языка, он вздрогнул, выпрямился, раз пятьдесят моргнул, стиснул уши и поспешно ускакал из комнаты проверить в справочнике.

Ближе к рождественским каникулам все начали хитрить, добиваясь должностей и любых официальных званий, чтобы вписать в анкету ЦСУПК что-нибудь привлекательное. Парни чуть не подрались, выясняя, кто был секретарем школьного астрономического общества (которое собиралось раз в году поглазеть на небо из окон кафедры математики) или председателем общества меломанов (которое не собиралось никогда, но если б собралось, поставило бы пластинку и потом о ней болтало), или официальным координатором по транспорту школьного прогулочного клуба (который ходил гулять один раз, много лет назад).

Хотел бы я сказать, что паника вокруг анкет ЦСУПК была мне чужда, но на самом деле я паниковал, как и все остальные, отчаянно пытаясь состряпать какие-нибудь выдумки, которые превратили бы меня в энтузиаста чего-нибудь. Я не ожидал, что глубокий интерес, с которым я смотрел телевизор и слонялся по городу вместе с Барри и Луизой, произведет особо волнующее впечатление. («Остановите собеседование! Я хочу вот ЭТОГО. Он разбирается в комедиях положений и знает, как пройти к торговому центру святой Анны тремя разными путями из «Жареных кур Кентукки», что напротив того места, где раньше была «Гранада».)

А Барри решил, что академическая карьера не для него. Он не морочился с заявлениями в университет, а вместо этого записался на консультационные курсы в Центральном Лондоне, рассчитывая потом заняться какой-нибудь благотворительностью. В глазах школы такая карьера равнялась проказе.