Серебряная ива - Анна Ахматова

Примерно с середины двадцатых годов я начала очень усердно и с большим интересом заниматься архитектурой старого Петербурга и изучением жизни и творчества Пушкина. Результатом моих пушкинских штудий были три работы – о «Золотом петушке», об «Адольфе» Бенжамена Констана и о «Каменном госте»…

Работы «Александрина», «Пушкин и Невское взморье», «Пушкин в 1828 году», которыми я занимаюсь почти двадцать последних лет, по-видимому, войдут в книгу «Гибель Пушкина».

Анна Ахматова. «Коротко о себе»* * *

И было сердцу ничего не надо,Когда пила я этот жгучий зной…«Онегина» воздушная громада,Как облако, стояла надо мной.

14 апреля 1962* * *

…Пушкина знала она всего наизусть – и так зорко изучала его и всю литературу о нем, что сделала несколько немаловажных открытий в области научного постижения его жизни и творчества. Пушкин был ей родственно близок – как суровый учитель и друг.

Историю России она изучала по первоисточникам, как профессиональный историк, и когда говорила, например, о протопопе Аввакуме, о стрелецких женках, о том или другом декабристе, о Нессельроде или Леонтии Дубельте, – казалось, что она знала их лично. Этим она живо напоминала мне Юрия Тынянова и академика Тарле.

Корней Чуковский.Из «Воспоминаний об Анне Ахматовой»* * *

…Характерная черта: о Пушкине, о Данте или о любом гении, большом таланте АА всегда говорит так, с такими интонациями, словечками, уменьшительными именами, как будто тот, о ком она говорит, – ее хороший знакомый, с ним она только что разговаривала, вот сейчас он вышел в другую комнату, через минуту войдет опять… Словно нет пространств и веков, словно они члены ее семьи. Какая-нибудь строчка, например, Данте – восхитит АА: «До чего умен… старик!» – или: «Молодец Пушняк!»

Павел Лукницкий.

Из книги

«Встречи с Анной Ахматовой»

С пушкинскими штудиями, которые накладывались на ее собственные воспоминания о Царском Селе, связан и замысел поэмы «Русский Трианон», над которой Ахматова начала работать в 1925 году.

ЦАРСКОСЕЛЬСКАЯ ПОЭМА«РУССКИЙ ТРИАНОН»1

В тени елизаветинских боскетовГуляют пушкинских красавиц внучки,Все в скромных канотье, в тугих корсетах,И держат зонтик сморщенные ручки.Мопс на цепочке, в сумочке драже,И компаньонка с Жип или Бурже.

2

Как я люблю пологий склон зимы,Ее огни, и мраки, и истому,Сухого снега круглые холмыИ чувство, что вовек не будешь дома.Черна вдали рождественская ель,Кричит ворона, кончилась метель.

3

И рушилась твердыня Эрзерума,Кровь заливала горло Дарданелл,Но в этом парке не слыхали шума,Хор за обедней так прекрасно пел;Но в этом парке мрачно и угрюмоСияет месяц, снег алмазно бел.

4

Прикинувшись солдаткой, выло горе,Как конь, вставал дредноут на дыбы,И ледяные пенные столбыВзбешенное выбрасывало море —До звезд нетленных – из груди своей,И не считали умерших людей.. . . .

5

На Белой башне дремлет пулемет,Вокруг дворца – гусарские разъезды,Внимательные северные звезды(Совсем не те, что будут через год),Прищурившись, глядят в окно Лицея,Где тень Его над томом Апулея.

6

О, знал ли он, любимец двух столетий,Как страшно третьим будет встречен он.Мне суждено запомнить этот сон,Как помнят мать, осиротевши, дети…

7

Иланг-илангом весь пропах вокзал,Не тот последний, что сгорит когда-то.А самый первый, главный – Белый ЗалВ нем танцевальный убран был богато,Но в зале том никто не танцевал.. . . .

8

И Гришка сам – распутник… Горе! горе!Служил обедню в Федровском соборе.

9

C вокзала к паркам легкие кареты,Как с похорон торжественных, спешат,Там дамы! – в сарафанчиках одеты,И с английским акцентом говорят.Одна из них!.. Как разглашать секреты,Мне этого, наверно, не простят,Попала в вавилонские блудницы,А тезка мне и лучший друг царицы.

10

Все занялись военной суетою,И от пожаров сделалось светло,И только юг был залит темнотою.На мой вопрос с священной простотоюСказал сосед: «Там Царское Село.Оно вчера, как свечка, догорело».И спрашивать я больше не посмела.

11

. . . .И парк безлюден, как сибирский лес.

1925–1965* * *

Ты прости мне, что я плохо правлю,Плохо правлю, да светло живу,Память в песнях о себе оставлю,И тебе приснилась наяву.Ты прости, меня еще не зная,[32]Что навеки с именем моим,Как с огнем веселым едкий дым,Сочеталась клевета глухая.

23 августа 1927* * *

И клялись они Серпом и МолотомПеред твоим страдальческим концом:«За предательство мы платим золотом,А за песни платим мы свинцом».

<<Ноябрь 1926>>

ПРО СТИХИ НАРБУТА[33]

Н. Х<<арджиеву>>

Это – выжимки бессонниц,Это – свеч кривых нагар,Это – сотен белых звонницПервый утренний удар…Это – теплый подоконникПод черниговской луной,Это – пчелы, это – донник,Это пыль, и мрак, и зной.

Апрель 1940Москва* * *

…Анну Андреевну Ахматову я знал с 1912 года. Тоненькая, стройная, похожая на робкую пятнадцатилетнюю девочку, она ни на шаг не отходила от мужа, молодого поэта Н.С. Гумилева. То было время ее первых стихов и необыкновенных, неожиданно шумных триумфов. Прошло два-три года, и в ее глазах, и в осанке, и в ее обращении с людьми наметилась одна главнейшая черта ее личности: величавость. Не спесивость, не надменность, не заносчивость, а именно величавость. За все полвека, что мы были знакомы, я не помню у нее на лице ни одной просительной, заискивающей, мелкой или жалкой улыбки. При взгляде на нее мне всегда вспоминалось некрасовское: «Есть женщины в русских селеньях…»

Даже в позднейшие годы, в очереди за керосином, селедками, хлебом, даже в переполненном жестком вагоне, даже в ташкентском трамвае, даже в больничной палате, набитой десятком больных, всякий, не знавший ее, чувствовал ее «спокойную важность» и относился к ней с особым уважением, хотя держалась она со всеми очень просто и дружественно, на равной ноге.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});