Польский бунт - Екатерина Владимировна Глаголева

Станислав Август вернулся в свой кабинет, сел за стол и придвинул поближе письменный прибор. «В продолжение двух ночей дворец и Вислу стережет община рыбаков, дабы воспрепятствовать моему мнимому бегству, – писал он своим ровным, красивым почерком. – Слухами об этом бегстве свернули головы народу. В целой Варшаве теперь нет ни одного человека, которому было бы поручено и который был бы в состоянии охранять меня и моего брата Михаила, примаса Речи Посполитой. Поэтому я прошу вас прислать сюда отряд войска для сохранения безопасности и спокойствия и для моей защиты, только бы этот отряд состоял не из рекрут, недавно набранных в Варшаве». Закончив письмо, адресованное главнокомандующему польскими вооруженными силами, король запечатал его и задумался: кто отвезет его Костюшке?..

* * *

С половины поляков (их держали по другую сторону лестницы, в гостиной и столовой) послышался шум; вот уже грубая брань и женские крики совсем рядом, как будто за дверью; стук, визг, грохот чего-то железного, звон – что-то разбилось; женский плач и вопли теперь звучат приглушенно, а мужские голоса удаляются вниз… Женщины оцепенели, со страхом глядя друг на друга, потом, не сговариваясь, бросились к окнам. По двору волокли князя Четвертинского в спущенных чулках и старика Массальского в лиловой епископской сутане, с отстегнувшимся пластроном, за ними – еще полтора десятка человек. Волокли не солдаты – мастеровые в рубахах с засученными рукавами, в портах до колен, кто в сапогах, кто в башмаках на босу ногу, в шляпах и без. Во дворе к ним наперерез бросился начальник тюрьмы Маевский в зеленом мундире; что-то кричал, махал руками; на него набросились, избили и утащили с собой…

Толпа за оградой взорвалась воем и улюлюканьем. От ворот пленников влекли к виселицам, которые стояли вдоль всей улицы. Джейн было видно только две; к той, что слева, подвели Четвертинского. Полуседой князь упал на колени перед одним из своих мучителей и целовал ему руки… У Джейн захолонуло сердце; почему-то в этот момент ей подумалось о том, что Жанетта, Мария, восьмилетний Борис и их молодая мачеха тоже видят сейчас унижение своего отца и мужа… Четвертинского подсадили на помост и стали надевать петлю; веревка оказалась слишком короткой. Один из палачей привязал к ней платок, подергал – выдержит ли. С князя срывали одежду и бросали в толпу; двое уже дрались за кафтан… К окну, отпихивая Джейн, пролезли Феденька и Васенька – сыновья Гагариной; Джейн закрыла им глаза ладонями, но Федя с досадой отпихнул ее руку.

Дверь открылась; женщины, ахнув, отпрянули от окон; Джейн прижала к себе руками мальчиков, точно наседка цыплят. Страж-поляк, видно, принявший с утра на грудь и нетвердо державшийся на ногах, обвел залу злобно-насмешливым взглядом.

– Видали? – спросил он с угрозой, кивнув на окно. – И вам то же будет!

* * *

Возле Ратуши, на Рыночной площади, собралась толпа: ждали решения Уголовного суда Мазовецкого воеводства. Судили подстрекателей беспорядков – Казимира Конопку, Яна Дембовского, ксендза Мейера. Когда наружу просочились слухи о том, что их хотят повесить, толпа заволновалась. Одни возмущались, кричали об измене, другие же говорили, что правильно, так и надо. «Вечно эти евреи воду мутят, вводят нас во грех! – Это Конопка-то еврей?!» И вот уже сцепились, схватив друг друга за грудки, посыпались тумаки, закрутились водовороты стычек, кто-то упал под ноги дерущимся… Громкий заливистый свист, от которого задрожали стекла в окнах домов, перекрыл шум и крики. Внезапно воцарилась тишина. На крыльце Ратуши стоял Ян Килинский в темно-синем кунтуше на желтой подкладке поверх соломенного цвета жупана, подпоясанный узорчатым поясом с бахромой, к которому была прицеплена сабля, и с заломленной на ухо желтой конфедераткой, отороченной бараньим мехом.

– Братья! – крикнул он. – Ну не совестно вам? Вот потому-то и рвут нашу землю на части, что сами мы, точно дикие звери, грыземся друг с другом! Пруссаки стоят у наших ворот, Москва надвигается с другого боку, а вы о чем думаете? После победы будем решать, кого казнить, кого миловать. Не глоткой надо родину защищать, а саблей и штыком!

«Верно говорит!» – послышались выкрики, и толпа снова зашумела. Выждав некоторое время, Килинский потребовал тишины и заговорил опять:

– Я сегодня же выступаю к Начальнику со своим полком добровольцев, куда он пошлет – туда и пойдем. Кто со мной?

Взметнулись вверх руки с зажатыми в них шапками, из сотен глоток вырвался вопль воодушевления, и через несколько мгновений над площадью поплыла песня, сложенная еще двадцать лет назад:

Крест мне защита, воля – награда.

Может, погибну, но не отступлю я.

Битва – мой жребий, раны – отрада.

Силы дает мне Отчизна родная.

Между тем в зале суда тоже было жарко, хотя до драки и не доходило. Зачитали письмо Начальника, в котором Костюшко требовал образцового наказания для террористов, в особенности для Дембовского. За молодого барона вступился Игнаций Потоцкий: Ян Дембовский был его секретарем, когда они с Коллонтаем жили в изгнании в Дрездене, все новости о Польше эмигранты узнавали через него, он рисковал свободой, даже жизнью! А ему всего-то лет двадцать тогда было, он многим из здесь присутствующих годится в сыновья. Сам Дембовский давал честное слово шляхтича, что, если его освободят, он умрет в бою, защищая Отчизну. Прикинув и так, и этак, вынесли приговор: полгода крепости без лишения гражданских прав. Бывшему секретарю Коллонтая, Казимиру Конопке, всего на год старше Дембовского, повешение заменили изгнанием из страны. Ксендза Мейера отпустили с Богом как доброго патриота.

* * *

Тадеуш Мостовский налил себе еще вина и выпил – но уже не залпом, как первый бокал, а медленно. Нужно успокоиться, прийти в себя, вернуть себе способность рассуждать.

Какое там! Из Брюлевского дворца, куда он отправился вместе с Закжевским, он вышел, едва удерживая слезы. Княгиня Гагарина родила этой страшной ночью. Два месяца назад он навестил арестованных русских дам и обещал лично княгине, что их освободят. Тогда он сам еще плохо представлял себе положение дел: только-только оправился от тяжелой болезни, которая чуть не свела его в могилу, приехал в Варшаву в надежде на столичных врачей, не зная ни сном, ни духом о том, что там готовится восстание… Закжевский предложил ему войти в составленный впопыхах городской совет из полутора десятков человек, из которых Мостовский знал только трех-четырех. Выбора у него не оставалось: отказаться – навлечь на себя гнев народа, опьяненного кровью, согласиться – получить возможность