Оракул - А. Веста

— Мир — горнило огня и льда. Война — горнило жизни и смерти. Сегодня ночь распятия, христианская Пасха. И это великий знак на нашем пути! Тайное пророчество нашего ордена гласит: новая раса возникнет в святом горниле Грааля. Если в ночь распятия Копье Судьбы погрузить в сосуд, полный чистой крови лучшего из нас, то возникнет человек новой расы. Этот день и час пробил! Ар! Эх! Ис! Ос! Ур!

Воздух вокруг Вайстора раскалился. Чертог наполнился назойливым звоном. Вспухшие жилы были готовы лопнуть от напряжения. Магистр слегка коснулся лезвием правой кисти Вайстора, и из разрезанного запястья в чашу с расплавленным золотом брызнула кровь.

— Грааль полон, — прошептал Магистр.

Он поставил чашу на столик-алтарь и склонился над бронзовым ящиком с Копьем. Двигая бронзовые колесики, он стал набирать код. Вайстор жадно ловил скрип бронзовых петель. Дрогнули стальные пружины, и крышка откинулась с низким, но мелодичным звоном.

— Дьявол! — почти по-женски визгнул Магистр. — Проклятие! Вы притащили не тот ящик!

Он сорвал маску. Под стальным тевтонским шлемом скрывался личный адъютант Геббельса гауптштурмфюрер СС Ганс Швегерманн, один из двадцати пяти адъютантов, покинувших Берлин прошлой ночью.

— Здесь какая-то дрянь… Где Копье? Вайстор, на бирке ваше имя…

Голый Вайстор стоял на коленях перед саркофагом, набитым хлопковой ватой и битым стеклом. Звериный вибрирующий рык рвался из его горла, опустошая грудь. Казалось, его виски вот-вот лопнут и расплещут кипящий от ужаса мозг.

— Должно быть, копье осталось там… в другом ящике… в замке Альтайн, — прошептал Вайстор.

— Мерзавцы, ничего не могут сделать как надо, — с ненавистью прошипел Швегерманн. — Я должен доложить фюреру.

— Я знаю, что у Копья есть дубликаты, — по слогам вывел Вайстор.

Его язык едва шевелился, и каждое слово давалось с болью и судорогами.

— Дубликаты? — презрительно скривился гауптштурмфюрер. — У святыни Рейха не может быть дубликатов. Вам, именно вам, барон фон Вайстор, было доверено спасение истинного Копья, а вы провалили задание. Я всегда знал, что голова аристократа создана только для того, чтобы шляпу не сдувало ветром.

Вайстор молча кусал губы, как мальчишка под розгами. Этот выскочка Швегерманн так и остался плебеем, парнем с рабочей окраины. Хорст не раз слышал его рассказы о том, что его мать умерла от голода во время депрессии, отец покончил с собой и четверо братьев Ганса выросли буквально на помойке, навсегда сохранив одинаковую ненависть и к еврейским кошелькам, и к родовитой крови аристократов.

— Теперь я понимаю, ящики были перепутаны, и Копье осталось в подвале Альтайна! — Вайстор хлопнул себя по лбу. — Скажите мне код замка, и через сутки я доставлю Копье на своей груди!

— Ладно, будь по-вашему! — ответил Швегерманн, кладя конец распре.

Пока в зале приготовлений Вайстор надевал белье и застегивал мундир, гауптштурмфюрер, не меняя брезгливой мины, продиктовал код из восьми цифр, настолько простых, что Вайстор запомнил их сразу.

— Но ведь этот же код уже используется? — насторожился он.

Код ящика и впрямь совпадал с входным кодом энигмы Конвоя фюрера, и Вайстору были известны эти цифры.

— Да вы правы, Вайстор, по совету нашего Магистра, мы разработали систему кодов на основе рунического круга профессора Вирта, того самого, что искал ангельский язык. Таким образом нам помогают сами ангелы.

— Что-то плохо они нам помогают, — заметил Вайстор, застегивая серебряную пуговку под воротником мундира.

Глава 12

Черная свеча

Тают свечи, но не стеарином,

А банальным жиром человечьим.

В полночь в бункере погас свет и завыла пожарная сирена. Тревога оказалась ложной, но подачу света восстановить не удалось. Авария застала адъютанта Отто Гюнше на дежурстве рядом с кабинетом фюрера. Это был светловолосый парень с открытым, располагающим лицом. Долгое затворничество в бункере смыло сельский румянец со щек Гюнше, но он был по-прежнему бодр и всем своим существом предан фюреру.

За дверью кабинета опрокидывал вещи Гитлер:

— Свет! Зажгите свет! — истошно вопил он.

В кромешной тьме, перечеркнутой крест накрест пляшущими лучами фонариков, Гюнше кинулся к складским терминалам. Нашарив коробку со свечами, он бегом вернулся в кабинет Гитлера и поднес зажигалку к фитилю. Толстая бурая свеча затрещала, по стенам запрыгали мрачные всполохи. Гитлер навзничь лежал на кровати, глаза его были открыты и воспаленно блестели.

Отворачивая лицо от приторного чада, Гюнше поставил свечу на стол в стакан с остатками воды и ненадолго вышел из кабинета. Судорожные крики догнали его уже в коридоре.

— Погасите! Погасите эту свечу! — рычал Гитлер, показывая на коптящее пламя: — Там! Там! В углу!!! Это Он! Он пришел за мной!

Гюнше непонимающе осмотрел свечу. На ее боку было выплавлено клеймо:

Аушвиц. 1943 год.

Вот уже несколько часов в штабе германских ВМС царила паника. Вторые сутки с Берлином не было никакой связи, и о новостях на фронтах адмирал Дениц узнавал из сообщений противника. В радиорубке валялась последняя скомканная телеграмма за подписью фюрера: «Я ожидаю помощи Берлину…». Но невзирая на отчаянное положение, Деницу доложили, что пятеро пассажиров уже погрузились на борт первой субмарины и тайно отплыли из Засница. Их лица были перевязаны свежими бинтами, как после хирургических операций. Кто были эти люди, никто не знал, но сам адмирал все еще был уверен, что со дня на день Гитлер и фройляйн Ева покинут Берлин.

В штаб ВМС Вайстор прибыл ближе к вечеру. Увидев в дверях своего кабинета Вайстора, Дениц побледнел. Всякое самообладание покинуло этого мужественного человека, несгибаемого в невзгодах, как морская скала.

— Почему вы здесь?! Где Копье?

— Копье исчезло, мой адмирал!

— Исчезло?! Да вы соображаете, что говорите? Вам было поручено сопровождать ценнейший груз Рейха…

— Мне нужен отряд из десяти человек и самолет, и я смогу доставить Копье в Засниц в самый короткий срок.

— Хорошо, я дам вам самолет и людей, — прошептал Дениц. — Если бы это могло спасти нашего фюрера… Он уверен, что Копье уже плывет в Шангриллу. Печальная правда убьет его!

Улетали в грозу. Толчки и удары ветра усиливались с каждой минутой, но солдаты из батальона СС дремали, невзирая на болтанку, на скамьях, устроенных внутри самолета. Самолет ревел и подпрыгивал на воздушных горках. Казалось, злобное неистовство Вайстора передалось мотору самолета, его воля сливалась с волей маленького демона из стали и алюминия. Бомбардировщик с рычанием и звериной дрожью нес его сквозь плотные кучевые облака на юго-запад к Магдебургу. Биение живого и механического сердца сливались в сумасшедшем ритме. Они оба жадно стремились туда, где в бронзовой скорлупе спала стальная игла Святого Копья. Там по дорожкам волшебного сада ступает белый единорог. Там робкая девушка с златыми косами Лорелеи все еще ждет удара его «копья». Он увезет ее на полюс, сделает своей пленницей и рабыней. Бледной розой среди снегов будет сиять ее лицо, льдистым хрусталем мерцать фиалковые глаза. Ей суждено стать Граалем для Святого Копья, ибо одно сокровище без другого не имеет силы! При мысли об Элизе Вайстор заскрежетал зубами: поцелуи поющей ведьмы горели как кровавые стигмы на его груди и жгли в паху, как разворошенное осиное гнездо.

30 апреля в три часа пополудни фюреру доложили, что тайник под Нюрнбергом вскрыт американцами. Вблизи подземного тайника-галереи под Паниер-плац были задержаны два эсэсовца. По всей видимости, к ним была применена сыворотка правды, слишком быстро они признались в существовании тайника. Один из них обладал ключом, а другой знал шифр тайного замка, и открыть камеру в галерее они могли только вместе. Через полчаса американцы стали обладателями сокровищ, в том числе раритета, именуемого Копьем святого Маврикия, идентифицированного экспертами как Копье Судьбы.

Американцы зафиксировали это событие с точностью до секунды: 14 часов 10 минут, 30 апреля 1945 года.

Гитлер и несколько верных ему людей обедали за длинным полупустым столом, когда было получено это известие.

— Американцы в Нюрнберге! Вы слышали об этом? — воскликнул Гитлер, отбросив вилку.

Штейнер, сидевший ближе всех к фюреру, едва заметно пожал плечами и тщательно отер губы салфеткой: войска Эйзенхауэра заняли Нюрнберг три дня назад, и гнев фюрера явно запаздывал.

— Я тоже сожалею о Нюрнберге, мой фюрер. Мне нравились гравюры Дюрера…