Мертвый невод Егора Лисицы - Лиза Лосева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рогинский сумерничал в комнате с самоваром. Когда я вошел, поднялся, засуетился, зажег лампу. Посмотрел, и я понял — он знает, что я догадался.
— Давайте кофе! Я сварю. — Стукнул дверцей, пробормотал: «Не разбудить бы Аню», — шаги наверху затихли. — Так что же было в склянке?
— Белладонна. Давайте начистоту, Аркадий Петрович. Ребенок был вашим? Поэтому и настойку Любе Рудиной вы подсунули. Только ошиблись в дозировке, видимо. Я проверил, в склянке все же был не слишком сильный раствор. Если бы «Дашуня» в бараке не «глотнула одним разом», то из последствий — сильная тошнота да головная боль.
— Клевета. — Рогинский, казалось, испугался еще сильнее, хотя куда уж! Бросил суету.
— В чемодане я нашел томик стихов. Ваш подарок? Как и зеркало?
— Я щедро даю свою библиотеку. Мог и Астраданцев подарить. А зеркало отдала Аня, она же сказала!
— Она говорила другое.
— Она не помнит!
— Бросьте это — мой дружеский совет. Вы с вашим огородиком и опытом без труда в растениях разбираетесь, я убедился. Рудина просила полынь, избавиться от ребенка. А ей подсунули другое. Вы сами слышали — у меня есть свидетели, девушки, они подтвердят, откуда настойка.
Рогинский молчал как рыба, приоткрыв рот.
— Так это вы. Или, может быть — Анна?
Рогинский только замотал головой.
— Значит, Анна. Дала намеренно? Под видом абортивного средства? Ревновала? Или знала наверняка?
Рогинский все молчал.
— Люба не стала пить, уехала, — продолжал я. — У Анны хватило бы сил, сноровки и злости подстеречь ее, устроить ссору. Этот саван из транспаранта — что это было — расчет, чтобы уж верно пошла ко дну? Или истеричная выходка? Не молчите. Я ведь могу и уговорить мать Рудиной дать показания о траве, которую давала Анна и раньше, якобы от сердца. Люба ей доверяла. Не думайте, что не найду, как доказать. В Ряженом все всем известно, наверняка кто-то…
— Нет! Нет, вы не так поняли, — резко перебил фельдшер. — Вы не знаете!
Пытался собраться. Сел, пригладил затылок.
— Я вас прошу, не нависайте надо мной, сядьте. Сядьте же, я расскажу.
Я сел.
— Верьте совести! Она бы не обидела Любу. Я, конечно, думал, признаюсь, да! Что Анечка могла сотворить что-то. Мучился. Но она поняла, что подозреваю ее в страшном, и все, все мне рассказала! А я вам расскажу.
Из рассказа Рогинского я понял, что у Анны уже в молодости были «несколько расстроены нервы». Впечатлительная, склонная к истерикам.
— В Гражданскую мне пришлось спешно забрать ее, почти бежать… потрясения… все только усилилось, — сбивчиво говорил фельдшер. — Раньше она ведь удивительно светлая девочка была. Мы знакомы с самого детства. В дальнем родстве. Аня болезненно ревнива. Все боится, что я уйду.
Подбирая слова, очевидно, чтобы убедить меня в искренности, он упомянул, что иногда бывали «приступы». Вспомнил некий «случай в общежитии».
— Ей вдруг показалось, что я часто там бываю. Еще зимой, инфлюэнца, я помогал… И она… немного разбавила настойку. Но у девушек было просто расстройство желудка, и все. И все!
Рогинский продолжал, торопясь объяснить.
— Поймите! Она выдумала, что я уеду, брошу ее. Аня не может иметь детей. И, бывало, говорила глупости, мол, она не жена мне, не может родить. Настроение у нее меняется резко! Временами находит такой стих, — он судорожно выдохнул, — говорит, что жить ей недолго и нужно раздать вещи. И зеркальце отдала! Но вбила себе в голову, что это или Люба украла, или я подарил.
— Допустим, откуда тогда белладонна?
— Люба Рудина приходила, плакала, просила полынь, избавиться от ребенка. Ведь это позор здесь, ребенок без мужа. Прогресс в нравах сам по себе, а здешняя-то мораль отдельно. Анечка разозлилась, решила, что я отец. Но не думала даже!..
Из противоречивой мешанины его объяснений я понял одно. Анна на самом деле подсунула Рудиной настойку белладонны, но, как твердил Рогинский, якобы знала, что раствор слабый, аптечная дозировка, «хотела только напугать».
— Есть Анин грех! — снова и снова повторял фельдшер. — Разозлилась, поймите. Что Люба две души губит. Потом, уже после, она ведь — верьте совести! — ходила, ходила в комнату к Любе. Опомнилась, хотела забрать склянку. Но та уж уехала. Вот! — Рогинский вдруг поднялся, зашарил в ящиках стола. Вытащил коричневый флакон.
— Успокоительное на основе опия, сильное. Даю Ане, когда у нее приступ. В тот день на нее нашло. Я заставил ее выпить капли, и она заснула. До самого ужина спала наверху! И Нахиман! Может подтвердить! Он пришел, а Ане нехорошо, пришлось выпроводить. Он знает, что она нездорова, но из деликатности смолчал, не сказал вам.
Чертово Ряженое!
— Последнее время я так радовался — приступы реже. А этот случай с девушкой — это ошибка. Трагическая ошибка! И девушка жива. Но я понимаю, все это скрыть не удастся.
Высказавшись, он немного успокоился, заговорил более твердо.
— Тогда пусть я! Я виноват, берите. Но ведь она тогда одна останется, кто же присмотрит? Аня сама испугалась! Она всего боится. Боится этого комиссара, что вышлет нас. Она нагрубила ему, знаете, по-женски, теперь боится, что он отомстит. Я ее уверяю, что вышлет, и — прекрасно! И очень хорошо! Уедем в глушь, с глаз подальше.
Он встал, подошел к окну. Тяжелая муха гудела и билась в стекло. Рогинский открыл створку. Махнул ладонью, прогоняя.
— Выход перед ней, но она рядом стучит! Ей кажется, вот же она, свобода! Как я устал! — продолжал говорить он. — Ведь не сплю почти. Ляжет, бывало, Аня. А я все прислушиваюсь. И слышу — встала, пойду за ней, а она стоит на улице, смотрит в темноту. Ну обниму, уложу.
Он повернулся ко мне. Заговорил тихо, убедительно:
— Я прошу вас! Я обещаю, что увезу ее. Буду внимателен. Врачи за границей могли бы помочь, немецкие клиники успешно купируют такие случаи… Но я поздно спохватился. Все думал, куда ехать? Вот, успокоится все, вернется, и тогда уж.
— Вернется — это вы хватили.
— Были мечты, и в этом каюсь. Это тоже можете с товарищем Турщем обсудить. — Рогинский вполне пришел в себя, показал зубы.
Я почувствовал, как загорелись скулы и уши. Слишком резко поднялся, с досадой ловя рукой опрокинувшийся абажур.
— Я пойду, пожалуй, к себе. Спать.
— Не хотел обидеть! Я сгоряча, — взметнулся Рогинский и уже вслед мне добавил: — Пожалейте Аню!
