Год рождения 1921 - Карел Птачник

Гонзик открыл глаза. Посреди реки стояли рыбачьи челны, опутанные блестящей паутиной сетей, за ними тянулись длинные ряды пузатых барок, высоко нагруженных углем, их словно придавило непосильное бремя. Парусник плыл по водной глади, подобный нагой танцовщице, закутанной в тонкое белое покрывало, — где-то в излучине она махнула им платком. Как окровавленные лебеди на зеркале, над водой покачивались бакены… Поезд все время шел по узкому, извилистому пути между водой и скалами, временами удаляясь от реки и тотчас же возвращаясь к ней, как дитя к маминому подолу. Мелем, Годесберг, Кобленц, Сент Гоар, Ремаген, Бинчен, Бингербрюк, Бонн.

Вот и Кельн.

Поезд замедлил ход, по насыпи бегом приближались солдаты.

— Die Tür zumachen![46]

Из пассажирского вагона выскочил Гиль и побежал вдоль поезда, спотыкаясь на шпалах и размахивая руками: — Die Tür zu, — кричал он, — los, los!

— Непонятно, в чем тут дело, — сказал Мирек, задвигая дверь. В вагоне сразу стало темно, только в окошечко под потолком проникал луч света. Кованда чуть-чуть раздвинул дверь и приложил глаз к щели. «Вот чертовщина!» — удивился он.

Паровоз и передние вагоны с грохотом проехали по железному мосту. Вдоль пути, с интервалами в двадцать шагов, стояли солдаты в касках, направив дула винтовок на поезд.

Чехи наконец догадались о причинах тревоги, и Кованда крикнул в щель:

— Не бойтесь, мы вашего моста не тронем!

— За такой мост можно опасаться, — заметил Пепик и открыл дверь. У вокзала виднелся массивный собор, подобный вековому дубу, вросшему железными корнями в самый центр города.

Вдруг пейзаж изменился, словно по мановению жезла. Дорога пошла в сторону от Рейна, местность как-то посерела, потускнела. Быстро чередовались станции, на каждой значилось «Rheinland», потом появились надписи «Рур». Бесследно исчез край с террасами виноградников и туманной поволокой солнечного сияния на реке. Все кругом сделалось плоским, холодным, темным, пейзаж словно пропитался дымом и мужским потом.

Пепик, до сих пор усердно заносивший свои впечатления в дневник, извлек из чемодана словарь и стал листать его.

— Мы будем вблизи Голландии, — сказал он. — Невдалеке от симпатичных голландцев в деревянных башмаках.

— В деревянных башмаках в Германии ходят все украинцы, — со знанием дела возразил Кованда. — Подумаешь, шик! Не верю я, чтобы все голландцы носили эти деревяшки. Представляете, какой шум был бы у них на главной улице? Как у нас, в деревне, на пасху.

Пепик обиделся.

— Нечего придираться к слову, папаша. Я не говорил, что они всегда носят только деревяшки. Но при слове «Голландия» мне слышится стук сабо, шум ветряных мельниц и аромат цветов.

— А мне, например, представляется здоровенная корова и молоко густое, как масляная краска. У каждого свой вкус. Ваньгарек, что был ночным сторожем у нас в деревне, терпеть не мог пильзенского пива. Я, как услышу «пильзенское», так у меня слюнки текут, а Ваньгареку всякий раз вспоминалось, как его однажды треснули пивной кружкой по башке. Так треснули, что ухо оторвали. С тех пор он ходит без уха. На другое ухо он туговат, но стоит ему услышать слова «пильзенское пиво»…

Пепик выписывал из словаря голландские слова: «деревянные башмаки», «ветряная мельница», «тюльпан», «канал», «болото», «молоко».

Мирек спал. Однообразие пейзажа утомило его и, как говорится, уложило на обе лопатки. Он лежал на полу, закинув руки за голову, широко раскинув ноги. Ни шум в вагоне, ни грохот поезда не мешали ему спать.

Олин сидел на скамейке у дверей и задумчиво курил. Ему вспомнилось, что в тот день, когда Карел перевернул в кухне котел с «айнтопфом», он, Олин, видел в коридоре Кованду. А через час тот же Кованда прибежал от ворот, крича, будто только что вернулся с работы. Но сколько Олин ни обдумывал этот факт, он не мог ничего сообразить и стал мысленно упрекать товарищей за недоверие. Вечно они о чем-то шушукаются, а стоит ему подойти, начинают трепаться о пустяках с таким видом, словно ничто больше их не интересует. Вспомнился Олину и тот вечер в Сааргемюнде, когда он застал Гонзика во дворе казармы. В том, что Гонзик носил еду пленным сербам, не могло быть никаких сомнений. Ведь он сам дал тогда Гонзику картофелины, и тот не мог не понять, что Олину все ясно; однако Гонзик ни словом не обмолвился на этот счет. Это злило Олина: он хотел все знать, хотел участвовать во всем, что затевалось в роте, но все яснее видел, что окружен стеной недоверия и ребята держатся с ним, как с чужаком. В его душе нарастало недружелюбие и враждебность к ним, хотя Олин до поры до времени скрывал это.

Дюссельдорф. Над городом висят аэростаты, похожие на гигантских китов. На домах нет крыш. Широкие улицы черны от пожарищ.

Дюисбург. Та же картина. И, наконец, Эссен.

По местной ветке поезд перегнали в пригород. Город лежал под железнодорожной насыпью, как тусклый омут, в глубине которого пульсирует стремительный поток стали и живет несломленная сила.

Рота прошла по улицам, распевая «Колин, Колин…». Капитан Кизер шагал впереди, смешной кортик болтался у него на боку, а сам он беспокойно дергал головой, словно ему жал воротник.

В одной из улиц рота чуть не заблудилась. Улица была покрыта развалинами, трамвайные рельсы вздымались к небу, как огромные лыжи, мостовую испещрили глубокие воронки, кругом валялись поломанные диваны, стулья, посуда, клочья одежды.

Наконец добрались до школы — тихого трехэтажного здания с готическими башенками. В просторных классах были расставлены походные койки, по двенадцать в каждом классе, окна затемнены, — в общем, гаси свет и ложись спать. Ребята так и сделали, но, едва они улеглись, завыли сирены. Дикий истошный вой, то усиливаясь, то затихая, наполнил ночь. Сотни прожекторов обшаривали небо.

— Настает день Страшного суда,- — сказал Эда Конечный и перекрестился.

— Не запугивай! — отозвался Кованда и сплюнул. — Для Страшного суда время еще не настало… Наш старый Ваньгарек, как миленький, уснул бы в этаком шуме. Он был глух, как пень, на одно ухо, а другое ему один пьянчужка оттяпал пивной кружкой… Ну, пошли в подвал!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Рота налаживала свой быт. В первые дни жизни в Эссене во дворе школы дымили две полевые кухни; рядом возились Франтина и Йозка: орудовали поварешками, кололи дрова, бегали с ведрами за водой, подкладывали поленья в огонь, а в дождливые дни жались у котлов, прикрывшись брезентом. Потом капитан велел построить большую деревянную кухню. С ней возились целую неделю, на дворе работали все строители роты, они таскали балки, мерили, резали, пилили, сколачивали, препирались. После плотников и столяров за дело взялись каменщики, водопроводчики и слесари, и наконец было готово просторное, ладное с виду строение с двумя большими котлами, бетонированным полом и окошечками, мимо которых в полдень и вечером дефилировала вся рота, подставляя котелки. Франтина наливал в них свекольную похлебку или овсяный «айнтопф», а Йозка отсчитывал картофелины в мундире.

— Эту кухню ты уж не перевернешь вверх нотами, — сказал Карелу Кованда. — Это тебе не стол в Саарбрюккене.

— Надеюсь, Гонзику здесь не понадобятся пистолеты, — улыбнулся тот.

Напротив кухни были выстроены сараи, навес для дюжины велосипедов и крытая умывалка с душами. Столяры изготовили много полочек и ящиков для переноски съестного, устроили мастерскую для портного и сапожника, потолок школьного подвала укрепили мощными балками.

Неделю продолжалась эта муравьиная работа, потом появились наниматели. Рота выстроилась во дворе, Нитрибит стоял со списками в руках, а местные ремесленники и строители, угощая солдат сигаретами, спорили, торговались и, наконец, уводили группы каменщиков, столяров, кровельщиков, стекольщиков, слесарей и подсобную силу в лице студентов и крестьян.

— Вот так же у нас на городской ярмарке покупали лошадей, — заметил Кованда. — Счастливо оставаться, ребятки, меня купил вон тот коренастый работорговец.

Чешская трудовая рота, французские военнопленные и рота голландцев были единственной наемной рабочей силой местных предпринимателей, подчиненных «комиссару по восстановлению»; предпринимателям разрешалось проводить только те работы, которые он им поручал. Они покрывали крыши, вставляли вылетевшие оконные рамы, чинили треснувшие стены. Все ремесленные и строительные фирмы города были мобилизованы на ликвидацию последствий воздушных налетов.

Чехи не без труда привыкали к частым воздушным тревогам. Регулярно дважды в ночь приходилось спускаться в школьный подвал: над городом тучами носились вражеские эскадрильи, мощная зенитная артиллерия встречала их шквалом огня. Над городом стоял сплошной, непрерывный грохот, от которого содрогались дома и вылетали стекла. Кизер распорядился застеклить окна, но в следующую же ночь от них остались одни осколки; больше стекол уже не вставляли.