The Irony Tower. Советские художники во времена гласности - Эндрю Соломон

Таков был художественный мир, когда появились «Мухоморы». Если самые значимые события 1970-х разворачивались вокруг Кабакова и Монастырского, то начало 1980-х – это «Мухоморы». Конечно, они были учениками Кабакова и Монастырского, и стало уже банальностью повторять, что «Мухоморов» «создал» Монастырский. Но в итоге они двинулись в совершенно ином направлении. Комар и Меламид не захотели жить в том замкнутом мире, который создали Кабаков и Булатов, они остались в стороне, «Мухоморы» же вошли в этот мир и взорвали его изнутри, они транслировали его тайны на всю страну, сообщили их всем людям, обычным советским людям. «Мы были молоды и поэтому очень брутальны, мы быстро стали андеграундом внутри андеграунда, анфан-терриблями среди анфан-терриблей», – объяснял Костя Звездочетов. «Мухоморы» ниспровергали все существующие механизмы ниспровержения. Если Кабаков и его последователи пытались сохранить правду и человечность, сберегая их внутри своего надежного круга, то «Мухоморы» были преисполнены решимости защищать правду, сообщив о ней во всеуслышание на весь мир.

«Мухоморов» было пять: Свен Гундлах, Костя Звездочетов, Сергей и Володя Мироненко и Алексей Каменский, который покинул группу в 1983 году, чтобы жить обыкновенной жизнью. Их интерес друг к другу и к искусству возник довольно рано. В России существует несколько снобистская традиция, восходящая еще к эпохе Петра Первого, в соответствии с которой русская аристократия говорила по-французски, поэтому люди, имеющие аристократическое происхождение (или претендующие на него), часто обучают своих детей именно этому языку. Свен Гундлах и братья Мироненко познакомились во французской спецшколе. К старшим классам они были такими школьными фиглярами, постоянно «устраивали какие-нибудь подростковые выходки, откалывали такие типичные ученические шуточки», – вспоминал Свен Гундлах.

Костя Звездочетов родился в семье двух актеров в сталинском лагере, куда родителей отправили за какие-то провинности перед советской властью, но родители вышли на свободу, когда Костя был еще маленьким, поэтому вырос он в Москве. Когда ему было четырнадцать, подруга матери взяла его с собой на выставку какого-то то ли абстракциониста, то ли неоэкспрессиониста, организованную на частной квартире в одном из отдаленных московских районов. Об этом художнике до того никто не слышал, и сейчас его имя забыто, но вскоре после этого Костя прочел мемуары Ильи Эренбурга, со всеми историческими анекдотами про Ленина, с воспоминаниями о Пикассо, Диего Ривере, Маяковском и Модильяни, и решил, что с миром можно говорить при помощи искусства.

Подобно тому как впоследствии он будет изучать модернизм по антимодернистским книжкам, сейчас он по антитроцкистским книгам изучал троцкизм, со школьным другом они организовали группу, в которой обсуждались разные политические вопросы. «Мы не были антикоммунистами, мы были очень наивны и думали, что нужна лишь небольшая структурная реформа коммунизма. Конечно, наша группа была запрещена, мы попытались просочиться через официальные дыры, но у нас ничего не вышло». К концу школы Костя практически был изгоем, его сторонились и товарищи, и учителя[9].

Владимир (Володя) Мироненко, Vladimir Mir one nko World Service (Автопортрет в виде карты American Express из серии «American Express»)

В последние школьные месяцы его вызывали в горком партии и горком комсомола, а на выпускном вечере, несмотря на многочисленные победы в конкурсах и олимпиадах по литературе и истории, ему не выдали ни соответствующих призовых грамот, ни аттестата[10]. Позже он понял, что на директора надавили из КГБ. Разумеется, и в Московский университет, где он собирался изучать историю, его не приняли. И он увлекся политикой. Однажды они с несколькими друзьями решили устроить небольшую шутовскую демонстрацию в метро, нарядились в нелепые одежды, взяли флаги и транспаранты с лозунгами («только не спрашивай меня, что это были за флаги и что за лозунги, – нам было по семнадцать лет, мы были очень-очень глупыми»), но как только группа высадилась на платформе, их тут же задержали «с такой помпой и такими церемониями, как будто речь шла о взятии под стражу настоящих заклятых врагов государства». Их всех сфотографировали и заставили подписать какие-то бумаги, которыми потом, в середине 1980-х, КГБ пытался их шантажировать.

Несмотря ни на что, Костя смог поступить в Школу-студию МХАТ, на отделение сценографии. Там он познакомился с братьями Мироненко, которые, в свою очередь, познакомили его со Свеном Гундлахом. А Свен в своем Полиграфическом институте познакомился с Алексеем Каменским и свел его с Костей и Мироненко. Они стали проводить много времени вместе. Там же, в Школе-студии, они подружились с неким юным идеалистом и пламенным марксистом по имени Андрей Филиппов, группе нравилось и его чувство юмора, и то, как он работал, но политические взгляды не позволяли ему присоединиться к ним. Именно Костя предложил создать группу: «Я хотел, чтобы моя работа была бы не просто нечто из области эстетики, художественного творчества, я хотел, чтобы она имела социальный характер. Но Свен и братья Мироненко были немного снобами, они заявили, что они индивидуалисты». Тем не менее художники все больше и больше сближались, все больше времени проводили вместе и все меньше посвящали учебе. Костя и оба Мироненко затеяли в институте «поэтические утренники». Во время лекций они писали пародии на политические тексты, а после звонка приглашали своих сокурсников остаться и в свободное от перекура время зачитывали им эти речи. Вскоре они все же решили создать группу, это было в 1978 году.

Они назвали группу «Мухоморы».

Приблизительно в это же время у Свена возникли собственные трудности. «Моя семья всегда боялась КГБ, Сталина, многие мои родственники погибли или попали в тюрьму во время чисток.

Дома я постоянно слышал какие-то жуткие истории. Мне всегда говорили, чтобы я вел себя как все, чтобы я ни в коем случае не высказывал своих истинных мыслей, что человек обязан думать о своих родителях и своих детях и поэтому не задевать власти». Однажды в институте – это было где-то в середине первого курса – к нему подошел некий человек и попросил его спуститься на первый этаж и зайти в такую-то комнату. Там сидели несколько человек из КГБ, они сказали: «Мы присматриваемся к тебе еще со школы, нам кажется, ты с пониманием относишься к нашей работе, поэтому мы хотим пригласить тебя сотрудничать с нами». И добавили: «Если ты советский человек, ты, конечно, будешь с нами работать». Сказать «нет» означало бы, что ты не являешься настоящим советским человеком, и это было бы совершенно чудовищно, потому что если ты не являешься настоящим советским человеком, то ты – настоящий антисоветчик.

Свен Гундлах во время концерта группы «Среднерусская возвышенность» в Доме медиков, 1987

Они дали Свену на раздумье четыре часа и оставили его в комнате одного. «Я сразу же понял все, о чем мои родители говорили мне все эти годы. Эта комната разбила мою жизнь. Я не мог придумать никакого выхода, рядом не было никого, кто мог бы дать мне совет. Я был перепуган. Я не знал, что случится со мной или с моей семьей, если я скажу „нет“, и тогда я решил, что самое важное в данную минуту – просто вырваться из этой комнаты, и чем быстрее, тем лучше, если получится – немедленно.

И для того чтобы выбраться оттуда, я сказал "да".

Но когда я вышел из комнаты, я не освободился. Для меня это было только началом кошмаров и мучений».

Свен пришел домой и рассказал обо всем родным, они пришли в ужас – кроме всего прочего, еще и от того, что их горячо любимый сын вынужден сотрудничать с КГБ. Свен не мог смотреть им в глаза, но не мог он встретиться и со своими новыми работодателями. Поддавшись панике, он ушел из дома и отправился куда глаза глядят.

«У меня не было ни одежды, ни денег, я шесть месяцев скитался, нигде не задерживаясь. Я не мог думать, я не мог есть, я не знал, хочется ли мне жить или умереть». В конце концов его забрали в милицию и отправили в тюрьму, но начальник тюрьмы понял, что это всего лишь подросток, измученный, голодный, соскучившийся по дому. Через месяц он связался с матерью Свена, и она приехала забрать его и отвезла его домой в Москву[11].

Он старался вести себя так, как будто все это было лишь кошмарным сном, что наяву ничего подобного не было. «Но для меня самого этот сон все еще продолжался. В КГБ обычно дают своим агентурные клички, моя кличка была Пегас. Ночами я лежал в кровати, не спал, ворочался и все время думал: я – Пегас или я – Свен Гундлах? Еще полгода я изводил себя этими размышлениями, но наконец понял, что единственный выход – это рассказать обо всем моим друзьям, рассказать все до мельчайших подробностей. Это было единственным способом остаться честным и снова начать уважать себя. Ну вот, я рассказал им все, и это так захватило меня, что я начал рассказывать свою историю всем – попутчикам в автобусе, уличным прохожим, бабушкам в метро. Я хотел избавиться от этого, вычистить себя изнутри. И это стало началом моих настоящих трудностей с КГБ. Потому что больше всего на свете КГБ ненавидит тех, кто распускает язык». У всех представителей художественного авангарда были проблемы с КГБ, но то, что происходило со Свеном вплоть до начала гласности, выходило за всякие рамки, они никогда не оставляли его в покое. «Меня постоянно туда вызывали. Когда я был в армии, по крайней мере половину времени я провел в особом отделе. И в конце концов я перестал бояться, я просто разозлился. Они обращались со мной, как будто я был иностранным шпионом, а я не был шпионом. Я понял, что, когда они спрашивали меня: "Вы советский человек?", нужно было отвечать: "Я не советский человек, я честный и верный гражданин Советского Союза"».