В канун Рагнарди - Федор Чешко

Хромой глубоко, всей грудью вдохнул теплую вечернюю сырость, запрокинул голову. Небо стремительно гасло, редкие звезды наливались в нем белым холодным светом.

В Хижине завозились, сонный голос Кошки прохныкал что-то жалобное, неразборчивое. Хромой приподнял влажный тяжелый полог, проскользнул торопливо внутрь, в темноту — гладить и утешать.

В эту ночь ему снилось давнее-давнее.

Старые Хижины, которых нет, снова зеленели кровлями, прорастающими ползучими травами, и умершие множество восходов назад жили вновь, и вновь совершались дела, навсегда, казалось, забытые, и это было так хорошо, что пробуждение ужаснуло.

Почему он проснулся? Зачем? Не надо! Надо снова забыться, вернуться в сгинувшие внезапно сны... Но сны не принимали его. Они ушли, и вместе с ними снова (и уже навсегда) уходило давно пережитое, и осознание этой повторной утраты леденило не испытанным ранее страхом. Таким сильным страхом, что Хромой понял — причина его не в снах. Это смерть. И она наяву. Рядом. Здесь.

Не шевелясь, почти не дыша, слухом своим, зрением, обонянием он старался слиться с начинающим уже сереть предутренним сумраком, влиться в него, врасти, понять скрываемое им. И — вот оно, вот! Тихий плеск сонной воды о сваи. Не как всегда. Не просто. Тихий-тихий осторожный плеск. Еле слышный скрип. Тихонько стукнули жерди настила (совсем рядом, вот тут), — стукнули и стихли. И опять. И еще.

Пальцы Хромого бесшумно и быстро нырнули в свалявшийся липкий от пота мех ложа, нащупали привычную им рукоять ножа. А прямо из пола Хижины (шевельнись — прикоснешься) выдвинулось чуть более темное, чем сумрак. Выдвинулось, и замерло, затаившись. Потом, в шаге от первого, возникло второе, и тоже замерло. Хромой слегка повернулся, давая простор для размаха вооруженной руке и упор ногам, ждал, обливаясь холодным потом под оглушающий, тупой грохот в висках.

Снова едва слышно стукнули жерди, снова тихий скрип, и между этими, темными, медленно, очень медленно стало вспухать, расти из пола новое, большое, округлое... И Хромой не выдержал. С душераздирающим воплем вспугнутого зверя он метнулся навстречу этому, лезущему, растущему, всю тяжесть тела, всю силу смертельного ужаса своего вложив в отчаянный удар ножом, и нож встретил твердое, неподатливое, ответившее таким же воплем — воплем страха и неожиданной боли. И сгустки тьмы сгинули, провалились сквозь пол, и что-то забилось, забарахталось там, в воде — шумно, судорожно.

Некоторое время Хромой лежал, цепенея, вслушиваясь в быстро удаляющийся плеск, пытаясь понять. Мысли путались, метались в такт бешеным неровным ударам в груди.

И снова едва слышный скрип, на этот раз — за спиной, у стенки. Не страшно — это Кошка. Приподнялась на ложе, шепчет:

— Ушло? Что это было?

Было... Было — сгинуло, пришло — ушло... И нет его. Пахло людским, кричало. Человек? Кончик ножа липкий. Хромой понюхал, лизнул — кровь. Человек? Немой? Охотник за скальпами? Подплыл, раздвинул жерди, ухватился руками, просунул голову... Нет. Немой не нападет один.

Хромой привстал, напряженно вслушиваясь. Тихо в Хижинах. Ни звука. Напал один? Или... Или другие напавшие сумели убить бесшумно? Так, как пытался этот? Но этот не сумел... А если другие — сумели? А если в Хижинах больше нет живых Людей — только немые?! И у всех Людей вспороты шеи, и над каждым склонились немые; они деловито и бесшумно сдирают с мертвых голов кожу, встают, выскальзывают из Хижин, озираются алчно: где еще?..

Хромой вскочил. Колени и руки его тряслись от страха и ярости, пальцы до боли впились в рукоять ножа, сдавленное рычание клокотало в горле. Нет! Не бывает! Нельзя убить стольких бесшумно! Настоящие Люди не умирают молча, когда смерть грозит всем!

И словно в ответ на эти мысли нависшую над Хижинами тишину вспорол вдруг истошный захлебывающийся вой — пронзительный и недальний. Замерло в груди от этого воя, кровь стала водой, тело покрылось ледяными омерзительным потом. Кошка взметнулась с ложа, прижалась всем телом к Хромому — трясущаяся, всхлипывающая. И тут же бросилась обратно, потому что изо всех сил завизжала оставленная на ложе Прорвочка (только теперь Хромой понял, почему она до сих пор молчала: Кошка зажимала ей рот рукой).

А вой все не стихал, ни следа не осталось от тишины там, снаружи. Снаружи перекликались встревоженные голоса — живые голоса, людская Речь — и вот уже кто-то пробежал мимо, потом второй, третий — много.

Хромой растер по лицу холодное и липкое, отрывисто сказал Кошке:

— Сиди. Тихо сиди. Здесь.

Потом, резко рванув полог, вышел на мостки, постоял немного, вглядываясь в предутренний сумрак. Кто-то слепо налетел на него, едва не втолкнув обратно в Хижину, другой рванул за руку, пробегая, прокричал неразборчивое. И Хромой сорвался с места, побежал со всеми, туда, на этот нестихающий вопль отчаяния и смертной тоски.

Вопил Хранитель. А вокруг стояли в недоумении Люди, и подбегали новые, проталкивались, яростно работая локтями, сквозь молчаливую толпу: «Что? Почему? Кто?» Им не отвечали, и они, выдравшись, наконец, в первые ряды, тоже стихали, глядя и не понимая. А Хранитель все выл, скорчившись перед входом в Святилище, рвал с головы амулеты с длинными черными прядями, драл ногтями лицо, и непомерная тень его безобразно корячилась на стене в свете факелов, чадящих в руках некоторых в толпе. А потом толпа торопливо подалась в стороны, и в пятно света вошел Каменные Плечи. Вошел, постоял, глядя на корчащегося, охрипшего уже Хранителя, легонько пнул его:

— Что?

Тот вскинул мокрое лицо, ткнул корявым трясущимся пальцем за спину:

— Там... Внутри...

Каменные Плечи шумно вздохнул, оглянулся, осмотрел стоящих. Позвал:

— Косматая Грудь... Косолап... Э?

Косолап взял у стоящего рядом факел, подошел — неохотно, опасливо. Каменные Плечи покусал губы, потеребил висящее в носу резное кольцо. Брови его страдальчески надломились: дождаться бы рассвета, не лезть бы в темноту, где притаилось неведомое... Нельзя. Племя должно видеть его сильным, а сила и нерешительность не ходят одной тропой. Он отшвырнул в сторону полог, и вместе с Косолапом вошел в Святилище. Нет, они не вошли — ворвались. Быстро и решительно. Как воины.

И старый Косматая Грудь, помешкав, тяжело проковылял следом.

Хранитель сжал ладонями лицо и замолк. Толпа стыла в напряженном ожидании.

Они вышли не скоро. Небо успело поголубеть, и трескучее факельное пламя поблекло в зыбком свете едва родившегося дня, когда они вышли, наконец, из Хижины Убийцы Духов. Вышли, остановились у входа, странно и пусто глядя на исходящую нетерпеливым любопытством толпу. А потом Косматая Грудь разлепил бескровные трясущиеся губы, прокаркал глухо: