В канун Рагнарди - Федор Чешко

Каменные Плечи кривился досадливо, облизывал рассеченную губу, неуверенно загибал пальцы — считал. Потом поднес руки к глазам, подумал, вновь глянул на сваленные перед ним на мокрой от воды и крови гальке головы немых, плюнул на них, тяжело уставился на сгрудившихся вокруг воинов:

— Пять пальцев. Пять. И еще четыре, — он со свистом втянул воздух сквозь зубы, с маху хлопнул себя по бедрам. — Мало! Снова умолк, обводя медленным взглядом оскаляющиеся у его ног в смертной судороге запекшиеся рты, сизые мертвые бельма глаз, оплывающую на гальку черную кровь... Рявкнул внезапно:

— Безносый! Смотрел следы? Ты и Хромой — смотрели? Что?!

Безносый сглотнул, помотал головой, буркнул мрачно:

— Больше было. Еще были... Хромой, э?

Хромой поднял три оттопыренных пальца:

— Столько было еще. Ползли в кустах. Потом бежали. Быстро-быстро, — он вздохнул. — Убежали...

Каменные Плечи скривился, процедил презрительно:

— Щенки...

Помолчал, поскрипел тяжелыми зубами, пояснил воинам:

— Все — щенки. Все. Упустили...

Потом вдруг спросил — тихо, задумчиво:

— Кто следил ночью? Дозорные — кто? Проспали врага — кто?

Воины затрепетали, подались назад, прячась один за другого. Двое-трое шмыгнули потихоньку в кусты, притаились. И стало тихо, тихо до звона в ушах, и в этой тяжелой тишине будто ножом по лицу полоснул Хромого неожиданный звук: мерзко, предвкушающе захихикал Хранитель Священного Ножа, оглядывая искоса сжавшуюся толпу. Он смеялся все громче, все злораднее, и все громче гремели в его спутанных сальных патлах трясущиеся амулеты, будто пересыпал кто-то сухие кости... А потом Каменные Плечи медленно, всем телом развернулся на этот смех, сверкнул из-под косматых бровей кровяными белками, и Хранитель смолк, будто захлебнулся смешком, сгорбился, спрятал лицо за свесившимися липкими прядями путаной своей гривы, и оттуда, из черноты, вспыхнули недобрыми хищные немигающие глаза. Тогда из толпы послышался несмелый голос. Тихий голос, не разобрать — чей:

— Ночью следил Белоглазый. И Красный Топор.

Каменные Плечи выпятил грудь, поскребся обеими руками:

— Не вижу их. Пусть подойду — хочу видеть.

Тот же голос проговорил:

— Не могут. Они в Заоблачной Пуще.

— Умерли... — Каменные Плечи притопнул досадливо:

— Жаль. Белоглазого жаль. Сильный воин.

Подумав, добавил:

— Был.

И вдруг вздрогнул, шарахнулся испуганно — так пронзительно завизжал, затопал ногами Хранитель, таким истошным и внезапным был его визг:

— Нет! Нет! Нет! — Хранитель тряс кулаками под исступленное тарахтение амулетов. — Не жалей! Плохой воин! Пустил трупоедов к Хижинам, пустил убивать! Плохой! Плохой! Не смей жалеть плохих, ты, Каменные Плечи! Не смей! Духи тебе не велят, накажут, страшно накажут!..

Каменные Плечи слушал, недобро кривясь, и вдруг тяжело пошел на Хранителя, и клокочущий бешенством голос его перекрыл, заглушил, оборвал визгливые вопли:

— Накажут?! Где были твои вонючие духи, когда к Хижинам крались убийцы?! Почему не прогнали смерть?! Они спали! А теперь смеют гневаться на Белоглазого? И смеют грозить? Они — накажут? Не они — их! Их — наказать, наказать! А не их, так пожирателя их дерьма — тебя!!!

Хранитель пытался заговорить, но тяжелый кулак с хряском врезался в его открывшийся было рот, и рот брызнул зубами и кровью. Каменные Плечи вложил в удар всю свою свирепую силу, и Хранитель, хватая скрюченными пальцами воздух, с маху грохнулся о толпу воинов, как о стену, и те ногами отшвырнули его обратно.

Он корчился, извивался на гремучей и склизкой гальке, скулил, пытаясь встать, и не мог. Каменные Плечи прижал ногой его густые грязные космы, цедил сквозь зубы:

— Племя кормит тебя, чтобы Настоящие Люди не знали смерти и голода. Не можешь ты, духи твои не могут — корми их и себя сам! И помни, вонючий: когда говорю я, трупоеды не смеют выть! — он плюнул в исковерканный болью окровавленный рот и замолчал, отвернувшись. Воины тоже отворачивались, молчали. Они еще хорошо помнили недавний злорадный смех Хранителя Убийцы Духов, Священного Ножа Странного...

Щенок пришел, когда день уже умирал. Он долго стоял у входа в Хижину, не решаясь сесть, не решаясь потревожить, позвать — дожидался, пока Хромой выйдет смотреть закат.

Дождался. Заметив Щенка, Хромой не сказал ничего. Он молча вернулся в Хижину, вышел опять, протянул плохо различимое в сгустившихся сумерках:

— На.

Щенок схватил жадно, обеими руками, поднес к глазам.

Нож удался. Он был совсем как Убийца Духов. Он даже тусклым желтоватым цветом своим походил на Священный Нож Странного. Вот только рукоять поленился сделать Хромой, но Щенка это не огорчило. Убивает ведь не рукоять — лезвие.

Хромой без сожаления отдал сделанное, насмешливо следил за глупым, радующимся бесполезной вещи. Этот нож был из камня, но не мог ни резать, ни протыкать.

Давно-давно Хромой нашел этот камень. Был он длинный и плоский, и был он мягкий: когда его терли о твердое, превращался в песок.

Камень долго валялся в Хижине, и Кошка не раз пыталась выкинуть его, но Хромой не позволял: нужен. Не для дела — просто, как странное. Но вот пригодился и для дела. Хоть это и смешно — нож, который не режет...

Смешно. И не нож, и не камень... И не украшение — слишком большой и тяжелый. Пусть. У Щенка теперь есть желанное, а у Хромого есть Закатный Камень. Хромой доволен.

Щенок поднял лучащиеся счастьем и униженной благодарностью глаза:

— Приду, когда родится Слепящее. Поведу туда, где нашел камень. Тот, как закат...

— Хорошо... — Хромой кивнул, отвернулся, скривился насмешливо, услыхав за спиной неровную частую дробь пяток по настилу: Щенок сорвался с места, понесся, подпрыгивая, взбрыкивая на бегу от распирающего восторга. Понесся... Куда? Он мог ночевать хоть здесь, где стоял, под стеной жилища Хромого: все равно ведь никто не пустит его под Кровлю, а своей у Щенка нет. Но вот — помчался, заскакал, как маленький, радостно взвизгивая и подвывая. Щенок...

Хромой глубоко, всей грудью вдохнул теплую вечернюю сырость, запрокинул голову. Небо стремительно гасло, редкие звезды наливались в нем белым холодным светом.

В Хижине завозились, сонный голос Кошки прохныкал что-то жалобное, неразборчивое. Хромой приподнял влажный тяжелый полог, проскользнул торопливо внутрь, в темноту — гладить и утешать.

В эту ночь ему снилось давнее-давнее.

Старые Хижины, которых нет, снова зеленели кровлями, прорастающими ползучими травами, и умершие множество восходов назад жили вновь, и вновь совершались дела, навсегда, казалось, забытые, и это было так хорошо, что пробуждение ужаснуло.