Сны женщины - Евгений Хохлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– «Моя Юдифь! Люблю тебя!»
Она же, коварная, прильнув к нему, отвечала томно:
– «Ты сам себе не веришь…»
– «Люблю тебя, – еще теснее прижал он ее к себе. – И верю в свою любовь, как в божество. И не согрешу против него».
– «Я теряю рассудок», – пала она на его плечо.
– «Слава богам!» – возрадовался он.
– «Как ядовита любовь, оказывается, – сделала открытие она. – Как этот яд сладок!»
– «Хочу тебя… в жены, Юдифь».
– «Хочу тебя… в мужья!»
Публика замерла и онемела. Затаив дыхание, обыватели наши наблюдали захватывающую любовную сцену, тесное объятие, слияние губ. А режиссеру пришлось кричать: «Стоп, стоп!» – и топать ногами, чтобы прервать их затянувшийся страстный поцелуй.
– Стоп, стоп! Есть предел натурализму! Шубин! Ты еще под юбку залезь, бесстыдник, или раздень ее совсем! Порнографию, к сведению, снимают за углом направо в третьем дворе! Некоторым, Олофернушко, туда и дорога! Вот что ты прыгал козой во время танца и нес отсебятину? Что это за «черт бы тебя побрал»? Нет, я понимаю, актерскому экспромту может быть место, но ты дорасти сначала до этого, остроумец наш! Кто ты такой? Фаина Раневская? Андрей Миронов? Ты Даниил Шубин всего-навсего, а туда же… Всё, сладкая парочка! Перерыв! Я отдышусь, потом продолжим. Настройся пока на свой монолог, Татьяна. Хмельная ночь любви, фейерверк сладострастья, соблазн убийства… «Пустой глоток любви и полный – ненависти… Сколь тяжкий труд – любить и ненавидеть…» О-хо-хо! Кофе мне!
…Мне бы тоже не помешало кофейку глотнуть. И сыр, и ветчина, и джем тоже не помешают.
* * *– «Сколь тяжкий труд – любить и ненавидеть…» – вздохнул Шубин, поднимая на нее еще не остывший от страсти взор, но она не ответила ни на реплику, ни на взгляд. Достала из сумочки зеркальце, принялась изучать свое лицо. Эта морщинка между бровей совершенно лишняя, но что с ней сейчас поделаешь? Щеки разгорелись, губы чуть припухли от поцелуя, на шее бьется жилка. Но в целом она овладела собой. По крайней мере внешне.
– Хочешь кофе, Татьяна? У меня целый термос. Сейчас достану из рюкзака. Налить?
– Налей, – повела она плечом.
– Знаешь, я прямо с поезда. Получил телеграмму от Водолеева, бегом в кассу, взял билет и… ту-ту-у!!! Куда бы присесть?
– На коврик, где мы только что пировали. Куда еще-то? Сдвигай всю эту Олофернову бутафорию.
– И правда что.
Он сдвинул в сторону бутафорские яства из папье-маше и пластмассы, кое-как, лишь бы были, подобранные к репетиции. Водрузил большой термос, отыскал стаканчики.
– А в корзинке что? Я к тому, что, если ее перевернуть, получится нормальный столик.
– Понятия не имею, – соврала она. – Посмотри. – И фамильный стервозный огонек зажегся в глубине ее глаз. Мелкая месть, но как сладка.
Он сдернул тряпку, прикрывающую корзину, и хмыкнул, нервно кашлянул. Его всегда легко было вывести из равновесия. Тонкая, нервная натура.
– Я мог бы догадаться. И когда успели слепить?
– Подозреваю, что у предусмотрительного нашего Водолеева полно в запасе гипсовых болванок. Одну, уже разрисованную, я вчера грохнула. На этой прямо по белому художник намалевал твою скорбную физиономию, вот и весь секрет. Если случится такая необходимость, он намалюет другую на следующей болванке. Раз плюнуть плюс парик!
– Рембрандт наш… А как же ты так грохнула?
– Так вышло. Случайно.
– Таня, брось. Наверняка узнала мой портрет и запулила в Водолеева. Слушай, я же тебя знаю. Ты прости, я хотел предупредить, что возвращаюсь в спектакль, хотя Водолеев в телеграмме и грозился: «Дашь знать Дунаевой ЗПТ голову сниму». Затейник, ха. Как такую телеграмму пропустили? Я тебе звонил, звонил… А трубка мне: «Абонент недоступен или находится вне действия сети». Денег не было, чтобы телефон оплатить? Или отключилась? Зачем?
– Не отключалась. Здесь мобильная связь глохнет неизвестно почему, если тебе еще этого никто не сказал. Кстати, мог бы и не звонить, не утруждаться. Мне совершенно все равно, с кем играть. Мне деньги за это платят. Я профессионал и отрабатываю контракт!
– И швыряю в режиссера тяжелыми предметами. Таня, перестань. Да, мы поссорились, я сорвался, полетел за первой попавшейся юбкой. Да и какая юбка! Так, предлог. Разозлился, хотел тебе показать… Сам не знаю что. Повел себя как мальчишка. Сознаю и каюсь. Тут же эту дуру и бросил, к твоему сведению…
– Какое мне дело до этого?
– Танька! Есть тебе дело! И не притворяйся. И не напрягайся меня мучить. Я же тебя сто лет знаю!
– Если знаешь, то откуда такая самонадеянность?
– Откуда?! Ты меня только что целовала! Целовала, а не делала вид. Ты прижималась так, что я готов был… при всех… на глазах у этой шайки зевак… Мне уже все равно было. Никого, кроме тебя, не видел, не чувствовал. До такого дойти! И ты мне будешь говорить, что твой пыл ничего не значит? Что-то бормотать о контракте и профессионализме?
– Вот и видно, что тебе его не хватает.
– Черта с два! Я нормальный актер, и ты это знаешь!
– Ничего я не знаю и не желаю знать и повторяю для идиотов: я – отрабатываю контракт!
Антарктида, а не женщина. Я – Антарктида, твердила она себе. Острые торосы и нечеловеческий холод. Беспросветная полярная ночь, ледяные ураганы. Стиснутые зубы и морщинка меж бровей. Смерть тому, кто будет рваться к ее сердцу. Ни один из них не достоин. Ни один, вещала Ванда, и мама повторяла как завет. «Любому из них только бы достичь, надругаться и осмеять», – шипела она и рвала фотографии отца…
– Таня… Но послушай… Во имя всего, что между нами… – бормочет растерявшийся Шубин.
Зачем ей эта тряпка? Он ведь даже не рвался к ее сердцу, он, сколько помнится, – дрейфовал. И она, в нетерпении отпраздновать свою ледяную победу над ним, подпускала его все ближе и ближе. И сама не заметила, как льды подтаяли, встали высокие туманы, закрывшие горизонт, и зацвели подснежники. И он почему-то решил, что может вертеть ей, как ему вздумается. Ласкать и хандрить, воспевать и поносить по настроению. И как всегда – это проклятое самодовольство козлиного племени! «Во имя всего, что между нами»! А что между нами?
– А что между нами?
Антарктида. Ясные, холодные глаза. Ничего он не разглядит под многовековым льдом. Наследственным льдом.
– Что, собственно, между нами?
– Таня. Знаешь, я так обрадовался той телеграмме… Это был как Божий глас – вернись!
– Глас Водолеева отнюдь не Божий. Наш Валериан скорее сатир, тебе не кажется? – Льдинка насмешки может перетянуть чашу весов, но он сам дал повод, болван.
И он повышает голос:
– Ты… Ты непробиваема! Ты бездушная сука! Когда я ехал сюда, я надеялся!.. Нет, это невыносимо! – почти кричит он, привлекая внимание зевак у сцены, и срывает с себя кудлатый парик. Парик, а вслед за ним и хламида, наброшенная поверх джинсовой жилетки, летит прочь. – Я ухожу! Я ухожу, и передай своему сатиру и своднику Водолееву, что не вернусь в его бордель!
