Сны женщины - Евгений Хохлов

– Я не… Я не… – слабо стонет из-за бумажек Олоферн и снова припадочно трясется.

– Одна сельская самодеятельность кругом! – неистовствует Водолеев. – Репетиции прогуливаем! Из турне сбегаем! Скандалим, водку жрем, романы крутим по три одновременно, морды бьем! Колхоз, а не театр! Воображения у тебя, Шубин, как у недоеной бабы-Марьиной козы! Ну напрягись, возьми себя в руки, представь, что я – прекраснейшая женщина Иудеи! Мечта! Почти богиня!

– Сейчас, – задыхаясь от едва сдерживаемого смеха, пищит Шубин-Олоферн и поправляет парик. Из-под парика выбиваются его собственные кудряшки, слишком нежные для великого полководца. – Парик вот… великоват.

И тут является Юдифь истинная, неподдельная. Длинная черная юбка колышется от движения бедер, лебединая шея низко обнажена, подбородок высоко поднят, глаза сверкают непримиримо.

– Я не верю, – начинает она, и голос ее глубок и чист, – что в своих странствиях ты не встречал более красивых женщин, чем я. Здесь нет других, вот и все.

– Явилась, солнце ясное, – рычит Водолеев. – Мы уж и не чаяли. Еще одно опоздание, еще одна выходка, подобная вчерашней, и Юдифью поставлю вон, Таисию… Даром что старая карга.

– Сам-то… Старый хрыч, – ворчит Тася Вазер, которая вопреки запрету опять явилась в мини-юбке.

– Я тебя все равно люблю, – признается Водолеев, – даже в мини. А тебе, Дунаева, если еще раз опоздаешь, – скатертью дорога и волчий билет, так и знай! Ладно, давайте диалог. Олоферн, у тебя ступор, что ли?!

– Н-нет, не ступор. Здравствуй, Танечка…

– Она не Танечка, – стонет Водолеев, приседает винтом и заламывает руки, – она – Юдифь, осел! Коза бабы-Марьина, цыпленок жареный!

– А, ну да… – запинается Шубин и глаз не сводит с нашей героини. Глаза у него довольно выразительные. Или это грим такой?

– Все посторонние, прочь со сцены!!! – орет Водолеев. – У нас репетиция или митинг какой?!

Поднимается всеобщая суматоха, сцена освобождается через минуту, Водолеев усаживается в свое любимое креслице, и в полной тишине – как будто бы и не город, и не открытая сцена – звучит диалог Юдифи и Олоферна, двух врагов, двух влюбленных, убийцы и жертвы.

…Но кто из них убийца, кто жертва?

– «Я не верю, – повторяет она, – что в своих странствиях ты не встречал более красивых женщин, чем я. Здесь нет других, вот и всё».

– «Тем не менее поверь, – настаивает он, считывая с листа, и потому, мягко говоря, не слишком убедительно. – Наложниц, если ты об этом, найти не великий подвиг. Они где угодно найдутся, даже в пустыне. Уж так они устроены, что всегда находятся. Но найти женщину на все времена – это милость богов. Мне теперь кажется, что боги надоумили Навуходоносора, царя моего, послать меня сюда с войной лишь только для того, чтобы я тебя встретил».

– «За милость твоих богов велика расплата», – не сдается Юдифь. Голос ее звучен и благороден.

Наш Олоферн немного растерян. Он понимает, как невыигрышно смотрится сейчас со своими листочками-шпаргалками в паре с сильной, уверенной в себе, знающей роль назубок партнершей.

Диалог длится. Юдифь остра и холодна, как меч – орудие убийства. Олоферн сбивается под ее насмешливым взглядом, неловко и не к месту жестикулирует, невпопад играет интонацией и смотрит с жалобной надеждой, как будто и не полководец он, не муж матерый, а впервые возжелавший отрок, которому снисходительная красавица дозволила прикоснуться к краю ее платья.

– Кое-как да как-нибудь, через пень колоду, – ворчит в своем креслице Водолеев. – Олофернушко!

С твоей убедительностью не женщин соблазнять, а макулатуру собирать. Финал сцены давайте. Танец Юдифи и Олоферна. И побольше животной страсти, дети мои. Не стесняйтесь.

Он поворачивается в кресле и спрашивает кого-то невидимого:

– Магнитофон имеется? И работает?!! С ума сойти! Прокрути там до нашего танца, радость моя. Уже?! Прям подарок судьбы! Так не бывает. Ты проверь, проверь! Им танцевать, а у тебя какие-нибудь «Осенние полосатые» там изгаляются. Или «Падалица», что ли? Ну «Яблочки», какая разница! Юдифь! Олоферн! Поехали! Поехали: «Я не пьян, Юдифь. С кувшина-то вина…»

– «Я не пьян, Юдифь. С кувшина-то вина? – начал Олоферн, почти и не заглядывая в свои бумажки. – Ты мне голову кружишь, а не вино. Ия не против. И не смотри так. У тебя взгляд лани, кроткой, испуганной, но непокорной и быстроногой. Чуть зазевался, а ее уж нет, лани-то. Блеснуло солнце на холке, и – поди догони. Ты так же грациозна в движеньях. Тебе говорили? Пройдись по коврам, обернись, поиграй плечами, взглядом, качни бедрами – я полюбуюсь. Но не убегай, красавица… Вот что! Станцуй мне!»

– «То есть как? Прямо сейчас? – задохнулась от неожиданного, но соблазнительного предложения Юдифь. – Нам, замужним женщинам, не положено. Как это танцевать?»

– «Как можешь», – возвеселился Олоферн.

– «Нет-нет», – скромничает Юдифь, а глазки уж горят.

– «Как можешь. Как тростник под ветром, как лунная дорожка на воде, – наставляет он и сам предвкушает ее танец – так гибка она, так изящна. – Начинай… Ну же! Голубкой в облаках. Веселым камушком, что скатился с осыпи. Вот так. Твоей сестрицей ланью…»

Она кружится в импровизированном танце, переступает мягко. Все уверенней, все более страстным становится ее танец. Олоферн-то наш загляделся и забыл подавать реплики. Потому вместо него в полный голос, напевно, в такт музыке, продолжает Юдифь:

– «Маленьким легким смерчем, что предвещает бурю… Крадущейся за птицей кошкой… Львицей, что выбирает льва!»

– Очнись, Олофернушко! – страдает режиссер.

– «Львицей, что выбирает льва… И логово готово», – встрепенувшись, принимает Олоферн в свои объятия танцующую Юдифь. Бумажки отброшены – в них больше нет нужды. В танце (а танцор он отменный) и в любовном признании подсказки ему не требуются. Какое-то время они кружатся под музыку в объятиях друг друга, и глаза говорят за них.

Он напоминает, она помнит: «Можно любить и ненавидеть, сомневаться и робеть, можно терять благоразумие и стыдливость, можно изменять и ревновать…

Но главное – не думать, чтобы все было искренне. Тогда будет кипение, безумие, боль и страсть. Гордость и насилие. Тогда сердце будет биться правильно. Одно сердце на двоих».

И тогда героиня наша, убоявшись своего собственного сердца, повела себя, не сыщу другого слова, подло: она наступила на ногу своему бывшему возлюбленному, так что от неожиданности пискнул он: «Уй! Черт бы тебя побрал!» – и сбился с такта. И следующая его реплика прозвучала несколько визгливо:

– «Моя Юдифь! Люблю тебя!»

Она же, коварная, прильнув к нему, отвечала томно: