Дорогой Джон - Николас Спаркс

— Заткнись, а?

— Ты со мной не это! Разве не я воспитывал тебя, как мать родная? Не выгонял тебя пинками на вечеринки? Наконец ты послушался, и теперь время возвращать долги. Я жду подробностей.

— Это не твое дело.

— Но вы хоть пили текилу? Я говорил тебе, это с любой сработает!

Я молчал. Тони воздел руки:

— Хорош тянуть, уж столько-то ты можешь рассказать старому другу!

— Я не хочу об этом говорить.

— Потому что влюблен? Ты что-то такое рассказывал, но я начинаю думать, что ты все выдумал.

— Правильно, выдумал, теперь отвяжешься? Покачав головой, Тони поднялся со стула.

— Да ты просто сохнешь по ней, приятель.

Я ничего не ответил, но про себя не мог не согласиться. Я пропал, влюбился в Саванну по самую маковку и был готов на все, лишь бы быть с ней. Я подал рапорт о переводе в Штаты. Командир нашей части, известный своим практическим подходом к делу, отнесся к моей просьбе серьезно. На вопрос о причине я ответил, что у меня одинокий пожилой отец. Офицер откинулся на спинку стула и без обиняков сказал:

— Шансы невелики, если у твоего отца нет проблем со здоровьем.

Выходя от начальства, я не пытался скрыть разочарование от того, что мне ничего не светит минимум шестнадцать месяцев. В следующее полнолуние я вышел из казармы и побрел на травянистую лужайку, где мы часто играли в соккер. Там я лег на спину и уставился на луну, вспоминая каждую минуту нашей недели и тихо кипя от сознания, что я сейчас так далеко.

С самого начала звонки и письма стали регулярными. Мы обменивались и и-мейлами, но вскоре я понял, что Саванна предпочитает настоящие письма и ждет от меня того же самого. «Конечно, это не так оперативно, как и-мейл, но за это я письма и люблю, — писала она. — Мне нравится неожиданность, когда находишь письмо в почтовом ящике, и будоражащее предвкушение новостей, когда открываешь конверт. Мне нравится, что я могу взять письмо с собой и прочесть на природе, чтобы лицо овевал легкий бриз, а строки письма вдруг начинали звучать. Мне нравится представлять, как ты выглядел, когда писал мне, — твою одежду, обстановку, то, как ты держал ручку. Наверное, это наивно и неточно, но я представляю, что ты сидишь в палатке за импровизированным столом и пишешь при свете масляной лампы, а снаружи завывает ветер. Это несравненно более романтично, чем читать и-мейл с монитора бездушной машины, которую используешь для загрузки музыки или поисков доклада».

Я улыбался, читая о палатке с масляной лампой и столом из ящиков, но согласился, что это куда романтичнее, чем купленные на деньги правительства флуоресцентные светильники и письменный стол в наших бревенчатых казармах.

Шли дни, недели, и моя любовь к Саванне становилась все сильнее. Иногда я тайком уходил от сослуживцев, чтобы побыть одному, доставал фотографию Саванны и пристально изучал каждую черточку. Я был одержим Саванной и до мелочей помнил проведенную с ней неделю, но по мере того как лето сменилось осенью, а осень перешла в зиму, я все больше был благодарен ей за фотографию. Я говорил себе, что точно помню, как Саванна выглядит, но не мог не признать, что детали со временем стираются из памяти. А может, прежде я их просто не замечал. Например, на фотографии я разглядел маленькую родинку под левым глазом, которую как-то упустил, а ее улыбка при внимательном рассмотрении оказалась немного асимметричной. Эти божественные несовершенства делали Саванну еще прекраснее, но временами мне было невыносимо оттого, что приходится изучать их по фотографии.

Жизнь шла своим чередом. Я постоянно думал о Саванне и очень скучал по ней, но у меня были обязанности, которые нужно было выполнять. В начале сентября вследствие ряда обстоятельств, которые даже армия не в силах внятно объяснить, мое отделение вторично послали в Косово для присоединения к Первой бронетанковой дивизии, выполнявшей очередную миротворческую миссию, при том что почти вся пехота была отослана обратно в Германию. В Косово обстановка оказалась довольно спокойной, мне ни разу не пришлось стрелять, но это не значит, что я проводил дни, собирая цветочки и мечтая о Саванне. Я чистил автомат, ходил в патрули, постоянно был настороже на случай нападения каких-нибудь фанатиков и к ночи с ног валился после многочасового напряжения. Иногда я по два-три дня не думал, что сейчас делает Саванна, и вообще не вспоминал о ней. Но разве это делало мою любовь менее реальной? Я вновь и вновь задавал себе этот вопрос и всякий раз отвечал «нет», ибо ее образ нападал на меня как из засады, когда я меньше всего ожидал, вызывая нестерпимую тоску, как в день отъезда. Что угодно могло вызвать прилив воспоминаний: сослуживец, упомянувший жену, сербская парочка, держащаяся за руки, или даже улыбки некоторых местных жителей, встречавших нас на улицах.

Письма от Саванны приходили примерно раз в десять дней, и к моему возвращению в Германию скопилась целая стопка. Ни одно из них не походило на первое письмо, прочитанное мною в самолете; большинство посланий напоминали непринужденную, легкую болтовню, и лишь в конце порой прорывались истинные чувства. Саванна держала меня в курсе событий. Оказывается, первый дом они закончили с небольшим опозданием относительно графика, поэтому второй коттедж пришлось гнать на всех парах. Рабочие дни стали длиннее, но доморощенные строители уже напрактиковались и кое-чему научились, поэтому работа спорилась. По завершении первого дома студенты устроили пир на всю округу, и тосты в их честь звучали до самого утра. Почин отмечали в «Лачуге креветки»; Тим заявил, что тамошняя обстановка даст фору любому дорогому ресторану. Я узнал, что Саванна будет слушать лекции почти у всех преподавателей, к которым записывалась весной. Она пришла в восторг, выяснив, что подростковую психологию будет читать доктор Барнс, автор большой статьи, недавно опубликованной в каком-то эзотерическом журнале по психологии. Я не искал доказательств, что все эти месяцы Саванна думала исключительно обо мне, даже попадая молотком по пальцу или помогая вставлять оконную раму, или общалась с Тимом, страстно желая, чтобы на его месте был я. Мне нравилось думать, что наше чувство глубже подобных мелочей, а постепенно к этому добавилась вера, которая помогла мне еще сильнее любить Саванну за ее успехи.

Конечно, я очень хотел знать, любит ли она меня по-прежнему, и Саванна ни разу меня не подводила. Полагаю, в этом причина, почему я сохранил все до единого письма. В конце всегда было несколько предложений, иногда даже целый абзац, заставлявших задуматься и будораживших воспоминания, и я перечитывал эти отрывки, словно слушая голос Саванны:

Я думаю о нас с тобой и нашем чувстве, зная, что другие с уверенностью назовут ту неделю типичным влиянием лета и моря, романом-однодневкой, который скоро забудется. Вот почему я никому не говорю о нас. Люди не поймут, а мне не хочется объяснять. Я и так знаю — наша любовь реальна. Когда я думаю о тебе, то не могу не улыбаться при мысли, что ты каким-то образом стал моей половинкой. Я люблю тебя не только сейчас, но постоянно и мечтаю о том дне, когда ты снова обнимешь меня своими сильными руками.

А вот что она написала после того, как я отправил свою фотографию:

Хочу поблагодарить тебя за фото — я уже положила его к себе в кошелек. На снимке у тебя здоровый и счастливый вид, но должна признаться, увидев тебя, я заплакала. Не потому, что мне стало грустно, — хотя мне и правда стаю грустно, потому что я не могу увидеться с тобой по-настоящему, — а просто от счастья. Фотография напоминает мне — ты самое лучшее, что есть в моей жизни.

Отрывок из письма, которое пришло в Косово:

Должна сказать, меня обеспокоило твое последнее письмо. Я хочу узнать подробнее. Мне нужно знать об этом, пусть даже у меня занимается дыхание и холодеет внутри, когда я читаю, что такое жизнь солдата. Я собираюсь домой на День благодарения и волнуюсь насчет результатов тестирования, а ты где-то в горячей точке, окруженный людьми, желающими навредить тебе. Я всей душой хочу, чтобы те люди узнали тебя получше, и тогда ты будешь в безопасности. Совсем как я в твоих объятиях.

Рождество в том году получилось невеселое — впрочем, всегда грустно встречать этот праздник вдали от дома. Это было не первое унылое Рождество за годы службы, и каждый раз праздник заставал нас в Германии. Двое парней из нашей казармы наскоро соорудили рождественскую елку из подручных материалов — зеленую брезентовую штормовку надели на швабру и обмотали гирляндой мигающих лампочек. Больше половины сослуживцев разъехались по домам, а меня в числе других невезучих оставили на посту на случай, если нашим русским друзьям стукнет в голову, что мы по-прежнему смертельные враги. Большинство тех, кто остался, отправились в город праздновать сочельник и вусмерть напиваться качественным немецким пивом. Я уже открыл подарок, присланный Саванной, — свитер во вкусе Тима и пакет домашнего печенья, и знал, что она тоже получила духи, которые я отправил. Но мне было тоскливо, и в качестве подарка самому себе я раскошелился на телефонный разговор с Саванной. Звонка она не ожидала, и много недель спустя я вновь и вновь вспоминал ее восторженный вопль. Мы говорили больше часа. Я соскучился по звуку ее голоса, забыл ее уморительный акцент и выговор в нос, становившийся заметнее, если она начинала говорить быстро. Я откинулся на спинку стула, представляя, что Саванна рядом, и слушал, как она описывает падающий снег. Как по волшебству за моим окном тоже начался снегопад, и на краткий миг мне показалось, что мы снова вместе.