С трех языков. Антология малой прозы Швейцарии - Анн-Лу Стайнингер

Никакого леса. Одни отвесные скальные стены, отбрасывающие горькую тень, продырявленные новыми, еще большими пещерами.

Я ухожу далеко-далеко в какие-то страны, где, чудится мне, я некогда бывала. Я узнаю их, а сама знаю, что никогда их не видела.

Ночной запах: я вдыхаю его сквозь бузинник. Я возвращаю на место звезды. Ночь над вершинами сливается с ночью долин.

Сегодня в воздухе какой-то переполох — не ждать ли с неба перепелов[24]? Слышишь, дети кричат?

— В глубинах воздуха только великий покой, — говоришь ты.

А воинства хищных зверей? Тревога лугов, где не косят и не пасут? А все, кто ушел и кто еще уйдет? Мы останемся одни, совсем одни с костерком из сосновых веток и крынкой молока. Ночь без звезд похоронит нас, снег без солнца покроет.

Толстый шмель залетел ко мне в комнату и тут же вылетел. Погода пасмурная, я читаю пасмурные рассказы Чехова. Шмель опять прижужжал, черный и золотой, заглядывает мне в ноздри, улетает. О, качаться бы, как он, туда-сюда в безучастном пространстве!

«Калинка, малинка, лазоревый цветок», — напевают ребятишки в России. Я читаю книгу, непролазную, как заросли ольхи[25], где бурые с белыми прочерками птички все пытаются выговорить:

Во городе во КазаниПолтораста рублей сани,Девка ходит по крыльцу,Платком машет молодцу.

Меня настораживает вон тот болотистый луг. Он мечен кружком более темной травы. Луг давно запущен, оставлен на произвол ветров, жгучей крапивы, любистека, змей. Откуда этот круг? Уж не кольцо ли фей?

«Котелок-босоножку»[26] я не встречала, но, может быть, он и пляшет в том магическом круге. Я-то свой котелок (тоже очень черный) пристраиваю на железную треногу в углу очага. А теперь — ну-ка хворостинок, ну-ка бересты, ну-ка спичку! Как красиво языки пламени лижут его бока, а те бормочут под крышкой. Да уж, вспомнится дым и супу, и чаю!

Никогда не видала я таких крупных цветов шиповника, таких длинных плетей спорыша, никогда не видала, чтобы серны паслись так спокойно, чтобы сойки чертили зигзаги так низко. А сернисто-желтые трутовики в лесу? А вертишейка, а юркая белка?

Ах! — думаю я про себя, надо же было мне так долго спать, так ненасытно пропускать через себя моря, степи, грозовые небеса, чтобы заново все это оценить. Мне казалось, я все забыла, мне казалось, сердце мое омертвело, уши оглохли — а вот я восприимчивей, чем стеклянная пластинка фотографа 1900-x.

Моя перина — вот эта поляна, где потягивается рысь. Левой рукой я поднимаю еловую чашу, в которой трепещет свеча. Ее огонек согревает нас и плавит снег. Меня томит жажда! Мне хочется пить пламя. Если смотреть слишком близко, оно двоится. Воск начинает стекать наподобие сосульки. Моя кровать очень старинная, с резными спинками, работы кого-то из чад аббатства Санкт-Галлен.

Первое солнце вскользь касается горы, карликовые ивы глотают росу, распушаются мхи, каждое дерево любуется своей тенью — я жду в этой тени.

…но оно продолжает разрывать лесистый склон. Я уже вижу, как объявляется орел, как начинает обтаивать скала.

Мелодии разворачивают вокруг меня свои живые изгороди и свои ароматы. Они переплетаются между собой, борются, выходят из берегов. Игры барабанов и ножей. Наконец они становятся ручьями, реками, вбирают меня, крутят. Я плаваю в этой легкой-легкой воде. А оттуда взлетаю в небо, как воздушный змей с хвостом разноцветных нот. Ветер, такой сильный, рывками возносит меня все выше, жизнь, которая меня еще держит, вот-вот оборвется. Прощайте!

Я была в самой середине неопалимой купины, я сама была этой купиной. Какая радость — смотреть на листву-пламя, не понимая, что это — я. Эти воздетые язычки огня, совсем по-весеннему зеленые, — мои руки! Эти корни, вспарывающие землю в поисках воды, — мои ноги! Мои глаза с виду еще человеческие, но не принимают ли они уже форму листьев? А взгляд?

«Воробьиная ночь», — говорят русские про грозовую ночь, ночь шума и ярости.

Мою воробьиную ночь не озаряли молнии, не хлестал дождь. Стояла тишина. Я не спала, и мне было страшно одной, затерянной так высоко в горах. И то, что рядом на кровати спала кошка, не успокаивало меня, ибо я была жалким воробышком.

А сейчас туман. Который поднимается из глубоких долин, клубится, переполняя лог, завивается вокруг моей избы. Он накатывает, подкатывает — вот уже по шею. Но в пальцах у меня альпийская астра нежно-розового свечения. Я не обрываю с нее лепестки. Любовь ушла. Я жду в небесных фумаролах, чтобы меня застигли здесь снежные хлопья, чтобы застыла летящая с обрыва речка и чтоб я стала такой же немой, как она.

А сейчас идет снег, и красная бузина сама на себя наваливается. И высокие бледные травы сгибаются до земли. Куда ни глянь, кругом сплошные преклонения!

Кошка и ее ребенок находят себе убежище в самом темном углу моей постели. Малыш в своей шубке, отсыревшей на холоде, уставился на меня.

Косули и серны прячутся в нашем лесу, нам не собраться вместе. Вскоре ветры небесные, исшедшие из уст Творца, скрутят в клубок тонкие побеги на березах. Вот откуда «вихоревы гнезда»[27], дарованные людям, чтоб не боялись любить.

Животворящая молния больше не пробудит мертвых, синяя ежевика не даст больше плодов. Моя спящая любовь так и пребудет спящей, ибо при конце света, как писал святой Ефрем, люди побегут в пустыни и будут укрываться в пещерах и пропастях земных.

И владыкой мира будет Велик Гром Гремучий[28].

Толпа на улицах Москвы. По случаю какого-то карнавала — красного или оранжевого. Где-то там, вдалеке, я вижу мою любовь. Сколько же лет назад уснувшую? Она посылает мне воздушный поцелуй, который крестом опадает мне на лоб, на сердце, на плечи. Аминь. Сани уносят меня.

Теперь уже не время слушать тринадцать песен курского соловья или журчание источников в железистых грязях. Паралитики, прикованные к постели, увидят простершуюся вокруг них белую пустыню.

Исхудалые пальцы выскользнут из обручальных колец, и расползется ткань свадебной ленты. Но горный хребет одевается зеркалами, и наши лица запечатлены в них.

Золото счастливых дней не пропало, пусть даже оно невидимо в песке. Всегда будет заниматься заря над неведомой страной, вновь зазеленеют опаленные леса. Недалеко то время, когда животные вернутся к первозданной дикости. У рыси на острие уха — черный нимб.

Медведи, волки, гигантский ятрышник, пахнущий козлом, медно-бурые гадюки, купоросного цвета лягушки, умирающая туча — вы снова будете царями и царицами.

В моем саду не цветут больше царственные астры, зато есть ромашки, крупные, как головки детей. Детей, которые теперь далеко. Я склоняюсь над этими личиками из пестиков и лепестков — я никогда их не срываю. И больше не допытываюсь у них: «Любит? Не любит?»

Поставь на окно стакан воды, чтоб я могла омыть в ней душу, и пусть качнется кадило в сторону высокого-высокого солнца. Тогда взлетит к нему жаворонок, и малиновка запоет.

Икона какой здешней Богоматери пойдет как-нибудь однажды странствовать в наших туманах? Пойдет своим путем, рыжая, голубая, золотая, поверх наших речек? И остановится — а где?

Под гнетом ночи в телах наших вызревают сны. Но я терпеливо жду в двух шагах от зари. Недвижный час. Из темноты выходит стадо северных оленей — пришли попастись на нашей лужайке.

Далеко-далеко из-за гор поднимается свечение, розовое и серое, цвета лишайника.

И снова огромное голое небо, прозрачный рог луны и тысячи деревьев, тянущихся к нему. Сомнения нет, мы — в этом мире, в долине Реши. Я ем синий виноград с привкусом черной смородины. Пью вино, которое теряет свою терпкость в высокогорных погребах. На вереске тает снег, белой изморози как не бывало. Богородица староверов[29] — надумает ли Она долететь до этих мест?

Мать Сырая Земля стряхивает росу. Полянки с кольцами фей раскрывают навстречу солнцу свои желтые вагины. Курятся бревна изб, розовеют комнаты со стенами соснового дерева.

Пойду сорву последний василек и последнюю гвоздику, поставлю на стол возлюбленному.

Петер Штамм

Перевод с немецкого Н. Федорова

Петер Штамм [Peter Stamm] родился в 1967 году в Шерцингене, кантон Тургау. Окончив школу, Штамм получил экономическое образование и одно время работал бухгалтером. Позднее он изучал психологию и психопатологию, работал в различных психиатрических лечебницах. Первые литературные опыты Штамма не пользовались успехом у издателей. Его четвертый по счету роман, «Агнес», вышел в свет лишь в 1998 году [ «Agnes»; рус. перев. 2004], зато сразу стал широко обсуждаемым событием. За ним последовали сборники рассказов «Гололед» [ «Blitzeis», 1999], «В незнакомых садах» [ «In fremden Garten», 2003; рус. перев. 2006], «Летаем» [ «Wirfliegen», 2008], «Зерюккен» [ «Seerücken», 2011], романы «Расплывчатый пейзаж» [ «Underfähre Landschaft», 2001], «Не сегодня — завтра» [ «Am einem Tag Wie diesem», 2006; рус. перев. 2008], «Семь лет» [ «Sieben Jahre», 2009] и «Ночь — это день» [ «Nacht ist der Tag», 2013]. Стиль Штамма характеризуется обманчивой простотой и недосказанностью. В его книгах почти ничего не происходит, но вместе с тем писателю удается показать характеры своих героев, их богатый внутренний мир. Сейчас Штамм — один из наиболее известных швейцарских писателей. В прошлом году он вошел в шорт-лист международной Букеровской премии.