Анахрон (полное издание) - Виктор Беньковский

Девахи–фершалицы с рыжим не было. Герр доктор объяснил, что отправил ее на легкий вызов самостоятельно — справится. Битого пьянчугу из отделения в больницу отвезти — невелика медицинская трудность. Заедет минут через сорок, заберет герра доктора.

Пошли на кухню, поставили тару и чипсы на стол. Мурр приник к гитаре. Рыжий ефрейтор отправился проведывать больную.

Больная была в порядке. Насколько это возможно для полоумной девки с аллергиями, температурой и непонятным, остро протекающим инфекционным заболеванием.

Рыжий вернулся на кухню, потирая морозные ладони. Улыбнулся своей прямоугольной людоедской улыбкой. Освежился пивком. Для разгона.

Мурр тоже освежился пивком. Сигизмунд свернул шею водочной бутылке. Догнался.

Рыжий с Мурром тоже не остались в стороне. Мурр заметно окосел. Рыжий, как и подобает несгибаемому солдату вермахта, держался на диво прямо. Сигизмунду остро захотелось наградить его железным крестом. С такими ребятами мы выиграем войну!.. Сигизмунд понял, что его тоже повело.

Медикусы тешились светской беседой. Беседа была изысканной, общество — приятным, водочка теперь шла легко, больная за стенкой вроде бы поправлялась.

…А вот бригада рыжего получила новый экипаж. Свежую «фордяру» отстегнули, представляете? Та самая, которая сейчас по вызову уехала. Ну, Мурр ее видел.

Да, Мурр ее видел. Знатная «фордяра». В его, мурровские, времена на таких гробах катались — на каких Глеб Жеглов Шарапова выручал. По–доброму позавидовал Мурр тем, кто пришел ему на смену.

…И отправилась дивная «фордяра» в свой первый рейс по Северной Пальмире. Ехать — одно удовольствие. Водила аж пел от счастья.

…А вот у Мурра был водила — он частушки неприличные пел. Как надо гнать, например, если баба рожает, так к рулю нагнется и наяривает:

Мимо тещиного дома Я без шуток не хожу, То ей хер в забор просуну, То ей жопу покажу.

…И доехали они на новом «фордике» до места происшествия. Где–то на окраине. Общественный сортир, у сортира трутся три гоблина. Мерзейшие гоблины, бомжары, полудатые. Че случилось–то? Те показывают. Так и так, товарищ их пошел по нужде и того… туда… А оттуда никак. Орет, что больно. Что двинуться не может. Ногу сломал, наверное.

Ну, пошли, глянули. В очко фонариком посветили. Точно, копошится кто–то. Плачет. Мы ему говорим: «Лезь оттудова». А он плачет. Больно, говорит. Пошевелить не могу. Ногу сломал, наверное.

Попросили повернуться чуть. Повернулся. Посветили фонариком — блин горелый, открытый перелом. Чуть не кости наружу торчат. Загнется, сукин сын, в говне.

А дело на Ржевке было, почти за городом! Представляете?! Места там глухие, гоблинские.

Ну, сказали гоблинам, вытаскивайте этого придурка. Как хотите. Гоблины засуетились, закудахтали, к очку полезли. Добыли. Тот орет, говно с него льется. Театр.

Водила говорит: «Вы че?.. Охерели?.. Вы че — ЭТО в машину?..» Нам и самим на хрена гоблин в машину. Нам на ней рожениц возить и других цивилов.

Послали гоблинов тару искать. Какую угодно. Чтоб запаковать дружка. Мол, так не повезем. На хера нам нужно говенного гоблина в наш новый «форд».

Гоблины пошли и — дивное диво — нашли тару. Из–под телевизора коробку притащили. С помойки какой–то сперли. Здоровая коробка. Ну, говорим, гоблин, держись! Сложили его пополам, засунули в коробку. Он орет, больно же. Погрузили в машину. Довезли до больницы им.25 Октября, в народе — «Семнадцатой истребительной», прямо в таре поставили посреди приемного покоя и слиняли…

Из больницы потом по всем «скорым» звонили, спрашивали — какие это суки такого подкидыша им удружили…

Тут Мурр засомневался. Как это — без оформления сбросили. И вообще где–то он такую историю слышал. Знаменитая история.

Рыжий обиделся. Выпил еще водки. Сказал, что с ним лично все это и случилось.

…А у Мурра куда круче, между прочим, было. Вызывает Мурра перепуганная баба. Что дед у ней помирает. Прямо, можно сказать, на ней помирать и начал. Приезжают с напарником, видят: лежит на кровати дед, борода торчит, елдак здоровенный торчит строго перпендикулярно, в потолок нацелился, как советский штык на фашистского оккупанта. А сердце у дедушки уже останавливается, инфаркт надвигается неумолимо.

Что случилось–то? Оказывается, снял дед эту бабу для утех. Решил показать ей, что есть такое мужчинская стать. Для того принял сильное средство для поднятия потенции. Ну и поднял. Потенцию. Так поднял, что помирает, а потенция не опускается. У него от передозняка сердце отказало, а елдак — безупречно торчит.

Мурр с напарником от хохота ослабели, поднять деда не могут. Тут трагедия, человек от любви помирает, а они ржут, как придурки…

…Рыжий тоже лицом в грязь не ударяет. Времена, может, и изменились, а чудаков как было так и осталось много. Наездишься по вызовам, насмотришься. Великая страна, многообразная.

Приехал раз рыжий с бригадой по вызову. Нормальный бомжатник, мужик пьяный ползает, баба лежит перепившая. Бабе, вроде, плохо. Чтоб в чувство ее привести, рыжий для начала ей уши потер. Бац! Одно ухо в руке осталось. Оторвалось. Напрочь. Я стою как мудак, опупело гляжу на это ухо. А мужик с полу утешает. А, говорит, это ей два дня назад оторвали, пришили потом — видать, плохо пришили…

…А Сигизмунд пил водочку, смешав ее в желудке с нелюбимым портером, косел все больше и больше, истории диковинные слушал и начинал ощущать, как распростираются крыла благодати над этими двумя медикусами.

Нечто подобное он ощущал временами в «Сайгоне». Зимой, когда там много народу бывало. Часов в восемь. На улице темно, снежно, желтоватый свет… Стоп. О «Сайгоне» не думать.

Звонок в дверь. Деваха–фершалица. На часах полпервого ночи. На улице стало холодать, жидкую грязь подморозило. Девахе поднесли, чтоб согрелась. Не чинясь, кроткая фершалица неожиданно умело заглотнула. Тоже сходила поглядеть на девку. Девка спала как убитая. Даже жуть берет.

Рыжий оставил Сигизмунду свой домашний телефон. Велел звонить, если что.

Сам на свою центральную станцию 03 позвонил, заказ новый получил, ругнулся, что, мол, все они ублюдки, эти больные, и с тем бравый экипаж откланялся.

А Мурр с Сигизмундом остался. Приняли еще по стопочке. Мурр был уже хороший. Сидел, блаженно лыбился. Потом вдруг встрепенулся, поинтересовался, сколько времени. Сигизмунд сказал:

— Час ночи.

Мурр спохватился, что позвонить ему надо. А потом махнул рукой:

— Да и фиг с ним.

И снова гитару взял. Расползся по кухне бесконечный, тягучий блюз. Блюзы у Мурра отменные. Растягивают время как резину. И пространство растягивают. Особенно если выпить. Вот и в этот раз взяли и кухню растянули. Широко–широко.

Болото блюза тянет на дно… пел Мурр. И потекли бесконечные болота Луизианы и Джорджии. А где–то очень далеко, на краю обитаемой земли, спала, исцеляясь под капельницей, юродивая девка.

Допев, Мурр отложил гитару и сказал, что капельница, небось, свое откапала. Пора иголку вытаскивать. Ему рыжий поручил, как профессионалу.

Пошли, обтирая плечами стены. Пес проснулся, побежал следом. Опасливо обнюхал непонятные медицинские предметы. Медицину не одобрил. Плохо пахла. К тому же злопамятный кобель до сих пор помнил прививки. Сигизмунд зачем–то привил ублюдка, хотя было сразу ясно, что такую дворнягу никакая зараза не зацепит. Это вам не бульмастиф.

В капельнице почти не оставалось глюкозы. С прочими ингридиентами лекарского ерша.

Фельдшер, как бы ни был он пьян, дело свое делает туго. И спасение умирающим несет! Это закон. Мурр неожиданно сноровисто освободил девку от иглы. Йодом помазал, залепил пластырем. Велел переодеть в чистое.

Потом поглядел на Сигизмунда, что–то почуял и спросил:

— Где у тебя тельняшки какие–нибудь хранятся?

Сигизмунд сказал, что сам ее переоденет. Мурр постоял, покачался с носка на пятку по нарастающей амплитуде. Потом сказал:

— Ну и ладно.

И ушел на кухню.

Сигизмунд был рад тому, что пьян. Так он меньше смущался. А он смущался этой юродивой. Как подросток. Посидел чуток над ней, решаясь. На кухне Мурр перебирал струны. Что–то пробовал снова и снова.

Да что он, Сигизмунд, в конце концов, голых баб не видел, что ли? Осторожно стянул с девки рубаху. На девке была та самая рубаха, которую он так неудачно кипятил. В пятнах. Напрасно боялся разбудить — после димедрола она спала, как колода.

Под рубахой ничего не было. Даже трусы не освоила, полоумная.

Девка была некрасива. Широковата в кости и худа. Ключицы выпирали, ребра выпирали. Грудь оказалась меньше, чем представлялась.

Вид этих ключиц вызвал вдруг у Сигизмунда умиление. Такое же, какое вызывал у него кобель, когда еще трогательным щеночком был.

Да и девка, судя по всему, недавно из щенячьего возраста вышла. Если вообще вышла. Осталась в ней еще подростковая угловатость.