Белый трибунал - Пола Вольски

Старик помолчал, словно прислушиваясь, потом заговорил снова:

— Ты мальчик ученый, и может быть, читал о том, что было дальше. Дом взяли штурмом, защитников перебили. Управляющий Рунстад, заслуживший всеобщую ненависть, погиб вместе с Юруном.

Все это время мы с матерью плакали, затаившись в хижине, которую толпа заметила не сразу, потому что ее скрывала зелень. Но так не могло продолжаться вечно. Когда дом загорелся, взгляды бунтовщиков обратились на его окрестности, и они скоро обнаружили перепуганную молодую кухарку, прижимавшую к себе дрожащего малыша. Мне запомнились потные, черные от сажи лица… громкие, сердитые голоса… чувство опасности. Я был мал, но тем острее ощущал настроение и тем ярче все запомнил.

Наверное, мы были на краю гибели. Но у матери была защита: молодость, красота, острый ум, ребенок на руках и, должно быть, она использовала все эти преимущества в полной мере. И главное — никто не знал, что она — жена управляющего Рунстада.

Я помню ее дрожащий от страха голос и гневные голоса пришельцев. Слова не запомнились, но, конечно, мать уверяла их, что ни в чем не виновата и ничего не знает.

Как бы то ни было, она сумела убедить их. Нас не тронули: не ограбили и не подожгли наш дом. Кто-то, уходя, даже ободряюще потрепал ее по плечу.

Так мать спасла себя и меня. Теперь надо было думать, как жить дальше. Дым пожарища еще не рассеялся, когда она унесла меня в город. Там мать нанялась на кухню в довольно приличную таверну на улице Медников. Она называлась «Бочонок». Хотел бы я знать, сохранилась ли она до сих пор?

— Не знаю. Никогда о такой не слыхал, — отозвался Тред.

— Ну, надеюсь, хозяин разорился. Моей матери там туго пришлось. Вечный голод, холод и побои. Но несчастья не сломили ее дух. Матушка была женщиной предприимчивой, и не прошло и года, как она убедила Дядюшку найти для нас более удобное помещение.

— Дядюшку?

— Одного из постоянных посетителей «Бочонка». Пожилой, уважаемый и, насколько я понимаю, весьма состоятельный господин. Его настоящего имени я не знал. Меня научили обращаться к нему «Дядюшка». Он поселил нас в удобных комнатах в Молельном переулке, и мы жили там, в уюте и достатке. Дядюшка часто навещал нас и был так добр, что нанял мне учителя. Тогда я и выучился грамоте, счету и искусству сочинительства — о чем не мог бы и мечтать, сложись моя жизнь иначе. О, как я любил читать! Глотал все книги и рукописи, что попадали мне в руки, и до сих пор помню каждое слово. Быть может, я сам начал бы писать, если бы… но не стоит об этом…

Старик помолчал и, вздохнув, продолжил:

— Так проходили годы, и я, в ребяческой беззаботности, не замечал сгущавшихся на горизонте туч. Разумеется, мне, как всем и каждому, было известно о судебном органе, созданном незадолго до смерти Юруна и названном «Белый Трибунал». Знал я и о том, что Трибунал, беспощадно преследующий колдунов и все, хоть отдаленно связанное с колдовством, с каждым днем набирает силу и власть. Но я не чувствовал угрозы. Что ж, я был всего лишь мальчишкой…

Не знаю, как они нашли мать столько лет спустя. Вероятно, какая-то добрая душа узнала в ней вдову пресловутого управляющего Юруна и донесла Трибуналу.

Клыкач, похоже, подошел к наиболее тяжелой части своих воспоминаний:

— Они пришли глубокой ночью. Люди Белого Трибунала. Арестовали мать и меня, прихватив для ровного счета и хозяина дома. Дядюшки в то время не было, и, насколько я знаю, он не был втянут в это дело до самого конца. Мать и домовладелец предстали перед судом и были приговорены к Очищению. Мне по возрасту не могли предъявить обвинения и отправили сюда. Тогда мне было тринадцать лет.

Тредэйн замер. Одна-единственная мысль билась у него в голове: этот старик, как и он, попал в крепость Нул тринадцати лет от роду. Прошел почти век, а Клыкач все еще здесь, пленник, запертый в овощном погребе. Он не сумел бежать: из крепости Нул не бывает побегов. Собственное будущее предстало перед Тредэйном во всей своей неприглядности.

Уж лучше умереть…

Как? Зарезаться морковкой? Заморить себя голодом? Слишком долго. Повеситься? Разорвать одежду на полосы, свить веревку и ночью, в камере… Оконная решетка слишком высоко…

Клыкач не заметил, какое впечатление произвели на мальчика его случайные слова. Он был поглощен воспоминаниями.

— Мать, как я уже говорил, обладала сильным характером. Захваченная врасплох в ночь ареста, она сумела все же улучить момент и передать мне прощальный дар покойного мужа — с наказом хранить его и беречь. Я выполнил ее последнюю просьбу и храню его до сих пор.

Тред, погрузившись в безмолвное отчаяние, забыл проявить вежливый интерес.

Напрасно дожидаясь вопроса, Клыкач объявил:

— Вот он. — Худая рука старика поднялась погладить засаленный грязный платок, повязанный вокруг дряблой шеи. Треугольный кусок ткани давно потерял цвет. Его концы были пропущены сквозь маленькое жестяное колечко — дешевую безделушку, которой побрезговали охранники.

— Угу, — рассеянно отозвался Тред.

— Мы снова перешли на мычание, мой мальчик? — Старик жаждал признания и, безусловно, заслужил его.

Тред довольно искренне отозвался:

— Должно быть, приятно сохранить хоть какую-то память о семье.

— Разумеется, но это не просто памятная вещица. Вспомни, откуда она взялась.

— Вы сказали, ваш отец отдал ее вашей матери в ночь перед гибелью.

— А как ты думаешь, зачем?

— Знал, что погибнет, и хотел оставить жене что-нибудь на память?

— И это тоже, однако, такой человек, каким был Рунстад, никогда не руководствовался одними лишь нежными чувствами. Он отдал жене самое драгоценное, что имел — сокровище, похищенное из мастерской хозяина. Рунстад понимал, что это кольцо и этот платок стоят целого состояния, если знать, как ими воспользоваться, а он бы дознался, будь у него время. Все это мать рассказала мне много лет спустя. Что, дитя мое, удивляешься, что такого чудесного может крыться в старой тряпке и грошовом колечке?

Тред кивнул.

— Подойди, посмотри поближе. — Стянув колечко, Клыкач снял с шеи платок и бережно расстелил его на грязном полу. Кольцо он положил сверху. — Подойди, подойди. Издали не разглядишь.

Тред послушно опустился на колени и по очереди рассмотрел обе вещицы. Обе они оказались не тем, чем представлялись на первый взгляд. Платок был покрыт сложным узором, почти неразличимо вплетенным в ткань. Колечко оказалось не медным, а сплетенным из бесчисленных тончайших нитей. Под темным налетом просвечивал какой-то серебристый металл. Интересно и непонятно. Быть может, в россказнях старика и была доля правды?