Огонь - Анатолий Кузнецов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но ему не повезло. В вестибюле он сразу же, лицом к лицу, столкнулся с парторгом Иващенко. Старик вдруг очень обрадовался ему, как давнему и хорошему знакомому, взял за плечи, повернул и стал ходить с ним вперед-назад по коридору.
— Ну, как моя темка? — Не думали? — Если хотите, могу ещё пару подбросить, мне бы писателем родиться, я день бы и ночь писал… Но, честно признаться, меня огорчает: Селезнёв сказал мне, что комбинат вам кажется чудовищем, уродством и тому подобное. Нет, вы неправы. Может, и я не дорос, отстаю, а может, извините, это ваш снобизм? -… Ну, что вы, помилуйте, это красиво! Это особая красота, не существующая в природе. Да даже и в той же природе: есть, например, вулкан, это красиво или нет? -
«О чем я ещё там говорил? — — думал Павел. — О домнах-чудовищах, об авралах, которые пора кончать… про члена бюро… так, о чём ещё? -»
— Эстетические понятия меняются, — сказал он. — Эстетика дымящих труб, покрытых сажей конструкций, — это, по-моему, недоразумение. Представить землю, сплошь застроенную этим, но тогда стал бы Дантов ад? -
— А вот мы, — сказал парторг, — мы в двадцатые годы изображали на картинках будущее: заводы, фабрики, лес труб! Мы видели в этом символ коммунизма.
— Пожалуй, то был символ ближайших лет, а вскоре выяснилось, что дымы портят воздух, реки, леса, что с ними надо бороться. Думаю, при коммунизме не будет вообще дымящих труб: уже сейчас это — вопиющее безобразие.
— Да? — — задумчиво сказал Иващенко. — Значит, вашему поколению это уже не нравится? -…
— Выходит, так…
— Да… да… Возможно, вам виднее. Простой вопрос, мне бы в голову не пришло думать над ним, но послушайте, что теперь я думаю: значит, это хорошо? — Было время, дымящая труба нужна была, как хлеб. Теперь ваше поколение думает уже не о том, где взять хлеб, а о том, чтоб он выглядел хорошо! Значит, в общем-то ничего, а? -
— Ничего! — сказал Павел, смеясь.
Когда наконец Иващенко отпустил его, по лестнице сбегали спешащие по домам служащие. Павел дернул дверь библиотеки, но она не поддалась. Он стал стучать.
Потом, с горя, попытался посмотреть в замочную дыру и убедился, что ключ в ней изнутри не торчит. Он поехал домой, ощущая, как раскалывается голова.
Глава 12
Ночью ему было жарко, казалось, что наступило лето, пришли душные, безветренные ночи, а в гостинице всё топят и топят, так что нечем уже дышать.
Утром он долго, упорно воевал с собой, пытаясь открыть глаза, а они не открывались, и он проваливался в безразличие, то наказывал себе не забыть то-то и то-то возразить Димке Образцову, в то же время зная, что того нет, он умер и ничего ему не возразишь.
Наконец, он проснулся и понял, что заболел, только этого и не хватало. За окном же было не лето, а самая настоящая пурга.
Стекла сантиметров на тридцать выше подоконника были засыпаны снегом, он непрерывно ударялся в них с сухим, песчаным шорохом, и ничего в них не было видно, никаких равнин, только сплошной несущийся поток снега.
С трудом заставляя себя двигаться, Павел привалился к телефону и принялся звонить в Косолучье. Раньше других ответил, к превеликой радости, Селезнёв Славка.
— Дело сдвинулось! — закричал тот издалека, как с того света. — Начали утром загрузку, сделали семь подач из ста — и всё к чёрту опять поломалось, неизвестно, когда возобновится. Так что можешь отдыхать. Ты что делаешь? -
— Кажется, простыл я из-за той форточки. Заболел.
— Ну-у!… Ты выпей чего-нибудь.
— Выпью, ладно.
Он лёг в постель, накрылся по самые глаза, уставился в голый потолок, и ему опять стало всё безразлично.
Серый, тусклый свет из окна, серый потолок, серые обрывки мыслей в голове, сплошная серость и пустота.
Семь ли подач, сто ли — не всё равно? — Ему стала окончательно и бесповоротно неинтересной эта домна, вся вообще поездка, тем более, смешно подумать, какой-то пошлый очерк. Он лежал и вообще не мог понять, зачем сюда заехал, какой во всем этом смысл, ему хотелось одного: как бы всё это кончилось.
«Берёшься писать о людях, — думал он с насмешкой, — поучать их, видите ли, а что понимаешь сам? — Ах, как ловко, ах, как лихо распределил всем должности: Белоцерковский — блестящий учёный; Селезнёв — скромный служащий, обременённый семьей; Иванов — рабочий, домино и „на троих“; Рябинин — преподаватель вуза; и Женя — мать троих воспитанных детей… Пре-вос-ход-но! Нокаут».
Его противно затошнило от сознания своей бесполезности.
— Маятник, — сказал он себе, чувствуя, как кровать под ним качается волнами, тошнотворно, мучительно, так, что пришлось напрячь голос, чтоб пересилить эту возмутительную качку, и он повторил упрямо: — Маятник, маятник!
Дальним уголком сознания, по опыту, он знал, что все это пройдёт, только нужно выждать, терпеливо пережить. Пройдёт, потом даже не вспомнишь. Тем более болезнь. Маятник туда — маятник сюда, на том построены все наши состояния.
Это он вычитал. Толковая была, учёная статья. В нас жизнь пульсирует нервно: подъёмы, спады… Так и нужно. Без спадов нет подъёмов. Подъём — используй, радуйся, твори, живи. При спаде в панику не ударяйся, спокойно жди и чем-то занимайся неважным, «подчищай тылы», и маятник качнётся.
«Особенно не рекомендуется, — Павлу прибредилось, что он пишет инструкцию, не то ироническую, не то всерьёз, а ручка так и бегает по бумаге, и буквы так славно вяжутся, вяжутся одна за другой, словно готовые, выдавливаются с пастой. — Особенно не рекомендуется принимать серьёзные решения при спаде, уходить с работы, разводиться, бросать дело… Пройдут день-два, и с изумлением видишь: какой ты был чудак…»
Он многое хотел ещё написать: о счастье, что-то очень важное, а то забудется, но он устал. Откинулся, прислушиваясь к треску снега, попытался вообразить солнечные тропические острова, песчаные полосы берега с пальмами и бегущие с синего океана белые валы… Но воображение упрямо-кошмарно выдавало чёрные конструкции в саже, циклопические песочно-розовые гробницы, где он блуждал в поисках выхода на берег, а выхода все не было, и вот кто-то ему говорит несусветную чушь (но откуда бы это он взял!): что, мол, уже вся земля, и берега, и сами океаны застроены, впритык. Павел не поверил.
Постучали в дверь, он проснулся. Он подумал, что это ему приснилось, и продолжал лежать, не отвечая. Тогда дверь сама раскрылась, и вошла Женя — в своем потрёпанном пальто, меховой шапке, занесённая снегом, он дотаивал у неё на плечах и на шапке.
— Не может быть, — сказал он. — Бред какой-то.
— Вот я тебе сейчас задам бред, — сказала Женя весело. — Отчитывайся, что с тобой? -
— Не знаю. Простыл, башка трещит,
— Температура? — Мерил? -
— Чем? — Ты как явилась? -
— Сейчас я отогреюсь, всё объясню. Славка сказал. Я подумала, что тебе одному в гостинице не очень светит.
— Ты на работе? -
— Закрыла, смылась, ничего, сойдёт.
— Ну и ну… Постой, я встану.
— Сперва, ты извини, дай лоб, — сказала Женя деловито.
Она наклонилась, прижала губы к его лбу, словно целуя, задержалась на секунду.
— Я определяю лучше, чем термометр. Тридцать восемь. В груди болит? -
— Нет, это просто грипп, ты заразишься, чудачка.
— Сам ты такой. Что ел? — Что хочешь? -
— Кофе.
— С молоком? -
— Нет, чёрного. Много дней хочу кофе, но это такая проблема, а из посуды у меня — чайник.
— Так, лежи тут. Можешь тихо ругаться. Я быстро вернусь.
Она решительно закуталась, хлопнула дверью и исчезла. Он подумал: «Может, приснилось? -» Но посмотрел — на стуле её сумка стоит, влажная, оттаивает. Значит, вернётся.
Она действительно вернулась довольно скоро, неся битком набитую сетку. Стала выгружать из неё: городские булочки, бутылки с молоком, пачку кофе, масло, колбасу, кучу аптечных лекарств. Когда только успела? -
— На, читай инструкцию, — подала она продолговатую коробку, — как оно включается? -
А сама уже принялась мыть и наливать чайник. В коробке был новенький электрокипятильник, этакая блестящая трубка, свернутая спиралью.
— Втыкается в розетку, такое включение, — сказал
Павел, поражаясь, как проблема просто решилась, а он не мог додуматься, ведь кофе мог варить хоть вёдрами.
Через несколько минут он уже пил его, горячий, обжигающий, глотал с наслаждением, так, что дрожь пронизывала, чувствуя, как охватывает его горячее блаженство, и радость жизни, и уверенность в том, что всё хорошо и будет хорошо! «А маятник-то пошёл в другую сторону!» — подумал он. Каких пустяков иногда достаточно, чтоб всё сразу переменилось, — например, небольшая малость чьего-то внимания…
— Бог ли тебя послал или пост содействия стройке, — сказал он, — но спасибо, без дураков. Обидно, что там началась загрузка, а я… так можно и задувку пропустить.
— И пропускай себе: здоровье важнее.
— Ну, на задувку я хоть на четвереньках полезу, но…
— Боже мой, — тихо сказала Женя. — Я этого, наверно, никогда всё-таки не пойму.