Огонь - Анатолий Кузнецов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Шум? Конечно. Мне нравится — лучше музыки!
— Теперь мир выдает столько этой «музыки», что все стали психами.
— Да… Ты яркий пример, — с удовольствием уязвил Славка. — А вот я, прогрессивный человек, слушаю и мыслю: отлично, что шумит, значит, металл идёт, завод растёт… Ты отойди на расстояние, охвати взором: это же какая красота!
— Красота-то красота, но и сажа, грохот, грязь, четыреста тонн пыли на головы и в лёгкие. Цифры беру твои. Какая уж тут красота!…
— Ну, знаешь ли, брат… Это мне даже слышать обидно, — сказал Славка дрогнувшим голосом. — И любому металлургу обидно. Тоже нашёлся чистоплюй… Как будто мы виноваты.
— Я никого не виню, мы говорим о красоте чисто теоретически.
— Заткнись со своим теоретизированием!
— Сам заткнись!
— Сам ты дурак!
— Это один профессор вывел заключение, — сказал Павел, — что если один говорит другому «ты дурак», то у нас ещё недостаточно информации определить, кто из них дурак, но если второй отвечает «сам ты дурак», ясно, оба дураки… Тихо, тихо, это профессор говорил!…
Пошвыряв друг в друга ботинки, они всё-таки заснули, несмотря на периодический грохот и дрожание пола, а потом и малиновое зарево от плавки, залившее всю комнату, но Павлу снилось, что это — полярное сияние, что он на Севере, мчится на собаках выручать Димку Образцова, но почему-то он в одних трусиках-плавках и замерзает так, что останавливается дыхание…
Причина выяснилась утром. От раскрытой форточки оба так закоченели, что, не сговариваясь, бросились на кухню, зажгли на плите все горелки и полчаса сидели там, оттаивая. Есть было нечего, от вчерашнего остались одни апельсиновые корки.
— Здорово живёшь! — злорадно сказал Павел. — И врагу не пожелаю.
— Неужели жениться? — с ужасом сказал Славка.
— Я пошёл в столовую.
— Я тоже!
С улицы нёсся шорох тысяч ног. Павел и Славка вышли и словно влились в демонстрацию. От голода Павел спешил, и Славка семенил за ним, едва поспевая.
— Нет, старик! — умилённо сказал он. — Какое величественное, какое прекрасное это зрелище: сознательность, воля, организованность тысяч людей! Ты хочешь возразить: не заплати, так никто не пойдёт. Что ж, у нас социализм — каждый получает по своему труду. А вот когда наступит коммунизм… Вот тогда я посмотрю, как ты будешь спорить со мной!
— Да я не спорю с тобой!
— Мне показалось, что оспоришь…
Славка замолчал, но деятельная его натура не могла оставаться в покое! Он заметил торговок.
Стоя на углу, как раз на слиянии самых людных потоков, несколько старух продавали молоко на стаканы, варёные яйца и прочую снедь, образовав маленький импровизированный базарчик.
— А кто вам разрешил? — спросил Славка, подбегая. — Спекуляция?
— Свои, сынок, продаём, свои, свежее яичко, бери.
— А кто это вам разрешил базар разводить? — завопил Славка. — А ну рас-хо-дись!
— Иди, иди! А ты кто таков? — заволновались бабки.
— Я начальник поста содействия стройке, вот узнаете, кто я таков. Рас-хо-дись!
— Ишь ты, куды ж ты, начальник, разумный какой выискался! — затараторили бабки, отбиваясь от него. — А где нам продавать? -
— В городе, на колхозном рынке!
— Ух ты ка-кой!
— А вот такой! Рас-хо-дись!
— Иди, иди, босяк! Психованный, гляди, из больницы сбежал!
— Чтоб тебе добра не видать! Чтоб тебя скорёжило!…
Павел едва спас Славку от разъярённых старух, просто схватил за рукав и потащил прочь, поле битвы осталось за старухами, и они ещё долго вопили вдогонку, потешая идущих рабочих.
— Ну их к чёрту, пусть себе продают, что тебе, жалко? — — сказал Павел, выпуская рукав.
— Не положено! — возмущённо сказал Славка.
— Это ты везде так порядок наводишь? -
— Везде. Всё же я их разгоню, сейчас в милицию позвоню, сообщу!
В милицию, впрочем, он не позвонил. Наведались на домну, где выяснилось, что шихтоподача всё не готова и до ночи никакой загрузки не будет. Пообедали в столовой, на этот раз в задней комнатке, причём Рябинин очень неплохо накормил и снова звал Павла в гости.
— Ну, а теперь, — сказал Славка, после еды сразу подобрев и успокоясь, — пошли в кабинет мой, партийку в шахматы, а? -
— Нет, довольно с меня. И от тебя у меня голова распухла, и в кабинете твоём краской воняет.
— Можем поискать другой кабинет!
— Играй со своим художником, — сказал Павел.
Глава 11
— Я о тебе думаю, — сказал он.
— Я тоже, — ответила Женя. — Как движутся твои дела? -
— Никак. И весь мой приезд сюда хаотичен и очень странен.
— Тебе что-нибудь из книг подобрать? -
— Пока не надо, нет. Я просто так.
Молчаливый дяденька принёс и водрузил на стойку книги, много книг, целых две связки. Не говоря ни слова, он их сдал, подождал, пока были разложены формуляры, вычеркнуты все названия в карточке, убедился, что сдал всё, и больше ничего брать не хотел.
У него были кустистые брови, под ними водянистые отрешённые глаза, и весь вид у него был такой, словно он закончил всякое чтение в жизни, — вот прочёл ещё две эти стопки, захлопнул последнюю страницу и решил, что достаточно, надо готовиться умирать.
Сданные им книги были специальные, с трудно произносимыми, мудрёными названиями, вроде «Коагуляционная индикация ферромагнитности сплавов». Он ещё чуть задержался у стойки, словно хотел что-то сказать, но только покусал губы, быстрым взглядом окинул зал, фотомонтажи на стенах и с вопиюще грустным, почти трагическим видом, шаркая и сутулясь, ушёл.
В библиотеке было жарко, может, слишком жарко, но не душно, потому что воздух был сухой. Крепко пахло книгами. Сушь такая, вероятно, вредна для книг, подумал Павел, недаром в академических библиотеках на стенах висят приборы, показывающие влажность и что-то там ещё; в музеях тоже.
На заваленном журналами и книгами столе перед Женей стояла продолговатая керамическая вазочка, из которой торчала сухая и голая, с коленчатыми изломами тростинка, а с неё свисали четыре шарика в виде редек яркого пурпурного цвета. Они были пустые, сухие, как бы филигранно склеенные из цветной папиросной бумаги, и сверху они запылились.
— Как это называется? — — спросил Павел.
— Не знаю, у нас говорят: китайские фонарики.
— Они живые? -
— Нет, высохли. Но сохраняют форму. Как люди иногда.
Она с трудом подняла гору книг, понесла их, пошатываясь, как ребёнок, поднявший слишком много, ходила среди стеллажей, втискивала тома на полки, они не лезли, она тянулась на цыпочках, и из-под платья выглядывали острые колени.
Павел словно впервые увидел, что Женя, собственно, очень худая. Странно, что до сих пор не обратил на это внимания. Он подумал: какая она худая, какая истощённая, ноги, как у мальчика, руки тонкие, слабые, и рёбра, наверное, обтягивает кожа. Теоретически таким людям должно быть страшно в жизни. Хорошо в жизни быть сильным, с тренированными мускулами, крепкими ногами, чтоб крепко стоять, не валясь от ветра, во время битвы уверенно отражать удары и спереди и сзади.
И вдруг его охватила мучительная волна жалости, такая волна, что хоть сейчас же обними её, как ребёнка, погладь по голове, приговаривая: «Ничего не бойся, тебя никто не посмеет обидеть, никогда не бойся…» Это пронеслось в одну секунду, короткую секунду, но было так сильно, что Павел встряхнул головой, чтоб наваждение прошло.
— Неужели они будут стоять всю зиму? — — спросил он.
— Да, и две зимы, — сказала Женя, исподлобья, с каким-то непонятным вопросом посмотрев ему в глаза. — Да, я хотела тебя спросить… Ты был у фонтанов? -
— Каких? -
— Ну, эти, система охлаждения воды для домен…
— А, да. Нет, не был, где это? -
Она взяла связку ключей, надела пальто,
— Пойдём. Это важно.
— Важно? -
— Да, это я так думаю: единственное, на что люблю смотреть, но странно, они совсем не смотрят, будто их и нет. Может, потому, что в стороне, так, значит, далеко…
— А ничего, что ты в рабочее время? -
— Нет. Я старательная, делаю больше, чем надо, сижу дольше, чем надо, оказываю неоценимую помощь.
— То есть? -
— Если делать торжественный доклад, где взять слова? — Где цифры? — Выходи, я закрою. Сейчас мы с тобой пойдём и сделаем сцену у фонтанов.
Она улыбнулась на слове «сделаем», а Павел подумал: «Вот чёрт!»
Довольно долго пришлось пробираться, пока миновали грохочущий, свистящий двор, плутали между складами, наконец, вышли на пустырь, вернее, даже не пустырь, а целое поле. Горизонт на нем закрывала мощная завеса клубящегося пара, как если бы там пульсировал горячий гейзер.
Через поле тянулась неровная ниточка следов: кто-то проходил раз-другой. Женя храбро пошла в снег, ковыляя на каблуках, проваливаясь, оставляя маленькие, почти детские следы с дырками от каблуков, и, присмотревшись, Павел понял, что тропка вся состоит только из таких следов.
Чем ближе они подходили, тем выше и величественнее становилась стена пара, и вот стал слышен мощный «шум многих вод», как выражался Иезекииль.