Перпендикулярный мир - Владимир Орешкин

— Продуло вашего братца, — сказал он. — Вы ведь в поезде ехали, вот его там через щели продуло. С неделю придется ему проваляться, пока дело на поправку не пойдет.

Старичок Маше не понравился, потому что у него была привычка ко всему присматриваться, не к больному, а ко всяким посторонним вещам, — глаза его так и бегали, словно у изрядно нашкодившего человечка. Которого вот-вот поймают за руку.

Приходил и второй, — из пленных… Солидный такой мужчина, но какой-то окончательно перепуганный. Он слушал все, что ему ни говорили, и со всем соглашался.

Но про Ивана сказал, что его не продуло, — у него сильный нервный срыв. И что такой бывает реакция организма, на стресс…

— Вообще-то стресс, штука совершенно необходимая, без стрессов человек жить не может. Это, как пульс или давление… Их постоянно нужно тренировать, чтобы они были в форме. Со стрессами точно так же. Они — естественная форма нашего существования… Другое дело, — дистресс. Когда вдруг случается что-то запредельное, какое-нибудь переживание, далеко выходящее за границы нормы… Тогда организм начинает защищать себя. Вернее, подсознание… Интересная это штука, — наше с вами подсознание. Интересная и во многом — необъясненная… Вот, взять к примеру, Фрейда. Вы знаете, он считал себя гением!.. Как думаете, это свидетельство скромности или нет?.. Но он всю сознательную жизнь посвятил тайнам этого подсознания. И знаете, к какому выводу пришел? Стал утверждать, что окончательно развенчал идею Бога… Первым был Коперник, который доказал, что человек не живет в центре мироздания, а ютится на одном из бесчисленных небесных тел. Так что ни о каком исключительном местожительстве человека не может быть речи… Вторым был Дарвин, который еще более убедительно доказал, что человек произошел от обезьяны. То есть, не является неким божественным творением, исключительным и отличным от остальной природы по своей сути, — а всего лишь продуктом обыкновенной эволюции, — спустился орангутанг с дерева, взял в руки дубину, — дальше вы знаете… Ну, а третьим ниспровергателем оказался, естественно, сам Фрейд, — который и внутри человека не нашел никакого Бога. А обнаружил работу сложнейшего механизма, созданного эволюцией природы. И назвал этот механизм: подсознание… Я бы сказал, что это точнейший, сложнейший компьютер, задача которого выполнять все второстепенные функции организма, — освобождая сознание для чего-то другого, давая тому возможность функционировать. То есть, подсознание, это слуга сознания.

— Ну, а вы-то что думаете? — спросила как-то устало Маша, — по поводу Фрейда. Прав он или не прав?

— Я, дорогая девушка, ничего не думаю, — ответил ей доктор, — живу в сарае, как все, сплю на полу, ем картошку и капусту, но не хожу на общественные работы, потому что моя специальность здесь востребована. Вот, пригласили к вашему брату… Мне лучше, чем остальным, я лучше устроился, — вот об этом и думаю… Чтобы не стало хуже.

По второму доктору, — который после осмотра больного, ел на кухне борщ, и, когда туда случайно заглянула Маша, поперхнулся, так что изо рта у него свешивалась укропная веточка, — по второму доктору, Ивану нужно было несколько дней побыть в покое. Температура постепенно станет спадать, а он — приходить в норму. Так что покой, покой, и еще раз покой. Главное лекарство…

Иван все время спал. Его можно было кормить, он ел во сне, не открывая глаз. Маша чувствовала, что он спит, а не потерял сознание, и чувствовала, что сон для него сейчас важнее всего.

Он выпросила у домашних женщин старое их платье, и переоделась в него. Почему-то ей захотелось ходить в этом старом, много раз стиранном-перестираном платье, и босяком.

Остановились они у Марата, и, на самом деле, стали дорогими гостями.

Когда приехали в деревню, он подошел к ней, поклонился, и пригласил в дом:

— Такая честь! — сказал он.

Но Маше было все равно, — словно как-то по-другому, и не могло было случиться.

— Простите, — спросил он, — вы не сказали бы нам, как вас зовут?

Маша задумалась на секунду, потом ответила:

— Светлана.

Просто потому, что для него она захотела быть Светланой.

— А, извините, по-батюшке?

— Игоревна… Светлана Игоревна.

С этой минуты к ней только так и обращались, — или госпожа, или Светлана Игоревна.

У Марата был крепкий двор, в который нужно было проходить через ворота, или дверь в воротах, и где было три просторных дома, и несколько сараев, в которых обитала всякая живность. Кроме этого, за сараями начинался большой огород, который тянулся до самой речки, а это было метров сто или сто пятьдесят, не меньше.

Маша, когда отходила ненадолго от Ивана, гуляла по этому огороду, — где было много яблонь, слив, вишен, груш, и много грядок, где обязательно что-то росло. И она обратила внимание, что никто здесь не гуляет просто так.

В этих домах жило человек тридцать, не меньше. Был совсем никудышный лет ста старик, который сидел все время на лавочке под окном, в валенках, несмотря на жару, в ватной жакетке и в ушанке. Три или четыре таких же старых женщины, — но которые не сидели на лавочках, а все время суетились, что-то тащили, мыли сковородки или посуду, выбивали пыль из половиков, или прикладывали к глазам ладони и смотрели сквозь заборные щели на улицу.

Остальные все были моложе. Человек десять мужчин, женщины, девушки и дети.

Все они — работали… Никто, кроме того замшелого старика, не сидел без дела, все чем-то занимались.

Чем занимались мужчины, — Маша знала.

По стенам в домах были развешены ружья, автоматы, и пистолеты в кожаных футлярах.

А по дому то и дело встречались боевые трофеи. Или добыча. Или, — как там у них это называлось. Был даже компьютер, который стоял в одной из комнат, накрытый вышитой салфеткой, просто так, для красоты…

Маше нравилось ходить в длинном ниже колен ситцевом платье и ощущать босыми ногами прохладу земли. Она даже собралась, пока Иван не выздоровеет, и пока они живут здесь, — что-нибудь тоже делать. Стирать или ковырять мотыгой грядки. Когда будет чуть побольше свободного времени.

Не хотелось ни о чем думать… Только ждать, когда поправится Иван.

И не хотелось ни от кого отличаться. Ни внешним видом, ни как-нибудь по-другому.

Ей бы пошло быть сиделкой. У постели больного или раненого. Идеальной сестрой милосердия, — такой, как на старинных фотографиях первой мировой войны. В монашеском наряде и с белым чепчиком на голове.

Она — смиренна, бесконечно терпелива, и — милосердна.

Ее не испугают кровь, раны, стоны и крики.

Он готова на все, чтобы облегчить кому-нибудь, — его страдания.

Потому что, облегчая чужие страдания, — облегчаешь свои.

А она так хотела облегчить свои страдания. Но не могла.

Иван окончательно проснулся на третий день. Проснулся, и увидел перед собой Машку. Машку, но какую-то другую, не такую, как всегда.

Он лежал в незнакомой постели, рядом стоял журнальный столик, на котором была целая куча лекарств, эмалированная кастрюля и тарелка с квашеной капустой.

И ему захотелось квашеной капусты.

— Маш, — сказал он, — ты что не нацепишь, тебе все идет… Дай мне немного поесть…

Но только попробовал, ощутил на вкус, — есть ему расхотелось.

— Я что, заболел, да? — спросил он.

Спросил так равнодушно, как спрашивают про какого-нибудь другого, неинтересного человека, известие о котором отвлекает от просмотра обалденного футбола.

Маша обрадовалась, что Иван пришел в себя, так обрадовалась, что у нее перехватило дыхание, — весь она ждала этого момента столько дней.

— Я что, умру, да, Маш? — спросил Иван…

И тут ее прорвало…

Потому что не умирать он начал, а выздоравливать, организм его уже переборол дистресс, — но только он не знал этого. Ничего не знал. Проспал три дня, и ничего не знал… Такой глупый. Собрался умирать. Когда начал выздоравливать. Проснулся и заговорил. И на улице такой прекрасный день. А он…

И Маша начала рыдать.

Это случилось как-то само собой, не по ее воле. Она ни за что не хотела при Иване, плакать, этого нельзя было допустить из педагогических соображений, — да она вообще не хотела этого делать. В мыслях не держала. Она тысячу лет не плакала… Забыла вообще, как это происходит. Думала, — у нее, как у мужчины, — глаза высохли на века.

Но зарыдала, — ни с того, ни с сего. Как-то так естественно, и так правильно, — что совершенно не стала сопротивляться этому процессу.

А Иван смотрел на Машку, одетую в непойми какой балахон, сидевшую напротив него, так что солнце из окна освещало ее, — и видел, как появились в уголках ее глаз две огромные сверкающие бриллиантами слезинки. Они покатились вниз, а на смену им пришли другие. А на смену им, — третьи.

Машка так радостно улыбалась ему, — а по щекам ее текли слезы. Улыбалась, а слезы текли.