Трое - Максим Горький

- Чего уж хорошего! - негромко сказал Илья.

- Не правда ли?

Но Илья снова не ответил.

- А вы давно знакомы с ней?

- Больше года...

- Значит, познакомились до её знакомства с Полуэктовым?

"Умная ты собака!" - подумал Илья и спокойно ответил:

- Как я могу это знать, ежели того, что она... с покойником жила, не знал?

Следователь сложил губы трубочкой, посвистал и начал просматривать какую-то бумагу. А Лунёв вновь уставился на картину, чувствуя, что интерес к ней помогает ему быть спокойным. Откуда-то донёсся весёлый, звонкий смех ребёнка. Потом женский голос, радостный и ласковый, протяжно запел:

Зои-нь-ка, ма-ти-нька, ду-си-нька, лю-би-нька!..

- Вас, кажется, очень занимает эта гравюра? - раздался голос следователя.

- Куда это Христос идёт? - тихо спросил Илья.

Следователь посмотрел в лицо ему скучными, разочарованными глазами и, помолчав, сказал:

- А видите - сошёл на землю и смотрит, как люди исполнили его благие заветы. Идёт полем битвы, вокруг видит убитых людей, развалины домов, пожар, грабежи...

- А с неба-то он этого разве не видит? - спросил Илья.

- Мм... Это написано для вящей наглядности... для того, чтобы показать несоответствие между жизнью и учением Христа.

Снова посыпались какие-то маленькие, незначительные вопросы, надоедавшие Лунёву, как осенние мухи. Он уставал от них, чувствуя, что они притупляют его внимание, что его осторожность усыпляется пустой, однообразной трескотней, и злился на следователя, понимая, что тот нарочно утомляет его.

- Вы не можете сказать, - небрежно, быстро спрашивал следователь, где вы были в четверг между двумя и тремя часами?

- В трактире чай пил, - сказал Илья.

- А! В каком? Где?

- В "Плевне"...

- Почему вы с такой точностью говорите, что именно в это время вы были в трактире?

Лицо у следователя дрогнуло, он навалился грудью на стол, и его вспыхнувшие глаза как бы вцепились в глаза Лунёва. Илья помолчал несколько секунд, потом вздохнул и не торопясь сказал:

- А перед тем, как в трактир идти, я спрашивал время у полицейского.

Следователь вновь откинулся на спинку кресла и, взяв карандаш, застучал им по своим ногтям.

- Полицейский сказал мне, что был второй час... двадцать минут, что ли... - медленно говорил Илья.

- Он вас знает?

- Да...

- У вас своих часов нет?

- Нет...

- Вы и раньше спрашивали у него о времени?

- Случалось...

- Долго сидели в "Плевне"?

- Пока не закричали про убийство...

- А потом куда пошли?

- Смотреть на убитого.

- Видел вас кто-нибудь на месте, - у лавочки?

- Тот же полицейский видел... он даже прогонял меня оттуда... толкал...

- Это прекрасно! - с одобрением воскликнул следователь и небрежно, не глядя на Лунёва, спросил: - Вы о времени у полицейского спрашивали до убийства или уже после?

Илья понял вопрос. Он круто повернулся на стуле от злобы к этому человеку в ослепительно белой рубашке, к его тонким пальцам с чистыми ногтями, к золоту его очков и острым, тёмным глазам. Он ответил вопросом:

- А как я могу про это знать?

Следователь сухо кашлянул и потёр руки так, что у него хрустели пальцы.

- Чудесно! - недовольным голосом сказал он. - Ве-ли-ко-ле-пно... Ещё несколько вопросов.

Теперь следователь спрашивал скучным голосом, не торопясь и, видимо, не ожидая услышать что-либо интересное; а Илья, отвечая, всё ждал вопроса, подобного вопросу о времени. Каждое слово, произносимое им, звучало в груди его, как в пустоте, и как будто задевало там туго натянутую струну. Но следователь уже не задавал ему коварных вопросов.

- Когда вы проходили в этот день по улице, не помните ли, не встретился ли вам человек высокого роста, в полушубке и чёрной барашковой шапке?

- Нет... - сурово сказал Лунёв.

- Ну-с, прослушайте ваше показание, а потом подпишите его... - И, закрыв лицо листом исписанной бумаги, он быстро и однотонно начал читать, а прочитав, сунул в руку Лунёва перо. Илья наклонился над столом, подписал, медленно поднялся со стула и, поглядев на следователя, глухо и твёрдо выговорил:

- Прощайте!

Тот ответил ему небрежным, барским кивком головы и, наклонясь над столом, начал писать. Илья стоял. Ему хотелось сказать что-нибудь этому человеку, так долго мучившему его. В тишине был слышен скрип пера, из внутренних комнат доносилось пение:

Потанцуйте, потанцуйте, маленькие куколки...

- Вы что? - спросил следователь вдруг, подняв голову.

- Ничего... - угрюмо ответил Лунёв.

- Я вам сказал - можете идти...

- Ухожу...

Они смотрели друг на друга в упор, и Лунёв почувствовал, что в груди у него что-то растёт - тяжёлое, страшное. Быстро повернувшись к двери, он вышел вон и на улице, охваченный холодным ветром, почувствовал, что тело его всё в поту. Через полчаса он был у Олимпиады. Она сама отперла ему дверь, увидав из окна, что он подъехал к дому, и встретила его с радостью матери. Лицо у неё было бледное, а глаза увеличились и смотрели беспокойно.

- Умница ты! - воскликнула она, когда Илья сказал, что приехал прямо от следователя. - Так и надо, так! Ну, что он?

- Жулик! - злобно сказал Илья. - Ловушки ставил...

- Ему без этого нельзя, - резонно заметила женщина. - Такая должность...

- Говори прямо - так, мол, и так: думают на вас...

- Да ведь и ты не прямо! - с улыбкою сказала Олимпиада.

- Я? - с удивлением спросил Лунёв. - Да-а... в самом деле! Ах, чёрт!.. - Его очень поразило что-то, и он, помолчав, сказал: - А сидя перед ним, я... ей-богу, правым себя чувствовал.

- Ну, слава богу! - радостно вскричала Олимпиада. - Всё хорошо обошлось...

Илья с улыбкой взглянул на неё и медленно заговорил:

- А ведь мне врать-то совсем немного пришлось... Везёт мне, Липа!..

Он странно засмеялся.

- За мной сыщики поглядывают, - вполголоса сообщила Олимпиада. - Да и за тобой, наверно...

- Ка-ак же! - со злобой и насмешкой воскликнул Лунёв. - Нюхают, обложить хотят, как волка в лесу. Ничего не будет, - не их дело! И не волк я, а несчастный человек... Я никого не хотел душить, меня самого судьба душит... как у Пашки в стихе сказано... И Пашку душит, и Якова... всех!

- Ничего, Илюша, - сказала женщина, заваривая чай. - Всё обойдётся!

Лунёв встал с дивана, подошёл к окну и, глядя на улицу, угрюмо, со злым недоумением в голосе продолжал:

- Всю жизнь я в мерзость носом тычусь... что не люблю, что ненавижу к тому меня и толкает. Никогда не видал я такого человека, чтобы с радостью на него поглядеть можно было... Неужто никакой чистоты в жизни нет? Вот задавил я этого... зачем мне? Только испачкался, душу себе надорвал... Деньги взял... не брать бы!

- Не горюй! - утешала его Олимпиада. - Жалеть его - сердца нет.

- Я - не жалею... Я - оправдаться хочу. Всяк себя оправдывает, потому - жить надо!.. Вон следователь - живёт, как конфетка в коробочке... Он никого не удушит. Он может праведно жить - чистота вокруг...

- Погоди, уедем мы с тобой из этого города...

- Не-ет, я никуда не уеду! - твёрдо сказал Лунёв, оборачиваясь к женщине. И, грозя кому-то, он добавил: - Я подожду, погляжу, что дальше будет...

Олимпиада на минутку задумалась. Она сидела у стола, пред самоваром, пышная и красивая, в белом широком капоте.

- Я ещё поспорю, - значительно кивая головой, говорил Лунёв, расхаживая по комнате.

- А! - обиженно воскликнула женщина, - ты это потому не хочешь ехать, что боишься меня? Думаешь, я теперь навсегда тебя в руки заберу, думаешь, коли я про тебя... это знаю, - пользоваться буду? Ошибся, милый, да! Насильно я тебя за собой не потащу...

Она говорила спокойно, но губы у неё вздрагивали, как от боли.

- Что ты говоришь? - удивлённо вслушиваясь в её слова, спросил Лунёв.

- Неволить я тебя не стану, не бойся! Иди, куда хочешь, - пожалуйста!

- Погоди! - сказал Илья, садясь рядом с нею и взяв её за руку. - Не понимаю я, с чего ты этак заговорила?

- Притворяйся! - тоскливо крикнула Олимпиада, выдернув руку из его руки. - Знаю я - ты гордый, ты жёсткий! Старика мне простить не можешь, и противна тебе жизнь моя... думаешь ты теперь, что из-за меня всё это вышло... ненавидишь меня!..

- Врёшь! - гордо сказал Илья. - Врёшь ты, - ни в чём я не виню тебя. Я знаю - для нашего брата чистых да безгрешных женщин не приготовлено... нам они дороги. На них ведь жениться надо: они детей родят... Чистое - всё для богатых... а нам - огрызочки, нам - ососочки, нам - заплёванное да захватанное.

- И оставь меня, захватанную! - вскрикнула Олимпиада, вскочив со стула. - Уходи! - Но тут на глазах её сверкнули слёзы, и она осыпала Илью горячими, как угли, словами: - Я сама, своей волей залезла в эту яму... потому что в ней денег много... Я по ним, как по лестнице, назад поднимусь... и опять буду хорошо жить... ты мне в этом помог. Знаю... И люблю тебя - хоть десятерых задуши. Я в тебе не добродетель люблю гордость люблю... молодость твою, голову кудрявую, руки сильные, глаза твои строгие... укоры твои - как ножи в сердце мне... зато я тебе буду... по гроб благодарна... ноги поцелую, - на!