Правда о штрафбатах. - Александр Пыльцын

В домашней библиотеке отца моего были давно мною прочитанные сочинения Гаршина, Мамина-Сибиряка, Гарина (Михайловского) и других писателей. Как ни предупреждала меня библиотекарша, что мне будет трудно читать труды Ленина, я все-таки настоял на своем. Но с первого же тома, так ничего и не поняв в нем, отказался от этой идеи. В военном же училище, когда мне довелось из-за обмороженного пальца ноги несколько дней провести в казарме, я успел прочитать известные произведения Драйзера и других писателей.

Так что знакомство и приятельские отношения с Азой оказались и мне весьма кстати.

…Недели через две в связи с продвижением линии фронта вперед госпиталю предстояло перебазироваться на новое место, поближе к передовой, и многих из нас должны были эвакуировать в глубокий тыл на долговременное лечение. А это значило, что потом нас направят не только не в свои части, но, может, и на другие фронты.

Я уже говорил, что мой романтизм и юношеское самолюбие рождали во мне гордость за то, что мне доверено командовать даже старшими офицерами, хотя и проштрафившимися, вести их в бой. И я никак не хотел лишаться этого своего необычного статуса. Да и у Николая было настроение после госпиталя обязательно вернуться в свой родной боевой коллектив. У нас был даже разговор с одним солидного возраста майором из раненых, начальником штаба какого-то гвардейского полка. Он уговаривал нас обоих после излечения прибыть к нему в полк на должности командиров рот, или к нему в штаб. Но мы были непреклонны!

Меня это предложение не прельщало еще и потому, что в штрафных батальонах должность командира взвода и так приравнивалась к должности командира роты, даже штатная категория была «капитан». Кроме того, денежный месячный оклад был, как у гвардейцев, на 100 рублей выше, чем в обычных частях, поэтому шутя мы называли свой штрафбат "почти гвардейским". И если в обычных и даже гвардейских частях пребывание один день на фронте засчитывалось за три, то в штрафбатах — за шесть дней!

И вот, чтобы избежать нежелательной для нас эвакуации, мы решили бежать поближе к фронту, с тем чтобы попасть в какой-нибудь другой прифронтовой госпиталь долечиваться. Понимая, что без первичного документа о ранении ("карточки передового района") нам будет сложно объяснить свое появление там, мы решили попросту выкрасть эти карточки. Но не хотелось подставлять под неожиданный удар Азу, у которой они находились. Уговорили ее содействовать нашему побегу тем, что она на некоторое время отойдет от картотеки, а мы в это время сделаем свое "черное дело" и сбежим.

Под шум и неразбериху, связанные со свертыванием госпиталя и отправкой раненых, мы, забрав карточки и предварительно собранные нехитрые свои вещи, скрылись из виду. Смешно, наверное, было видеть со стороны двух молодых лейтенантиков: одного с рукой в гипсе и на перевязи, а другого — ковыляющего при помощи странного устройства из поясного брезентового ремня. Крадучись, мы хотя и медленно, но упорно удалялись от расположения госпиталя, грузившегося в автомобили.

Нам удалось незамеченными пройти километра два до перекрестка, на котором стояла прехорошенькая регулировщица. Уговорили ее остановить машину, идущую в сторону фронта, и вскоре, неуклюже взобравшись в кузов, мы уже стремительно удалялись от своего госпиталя, в котором провели больше двух недель.

Передвигаясь с переменным успехом, "на перекладных", не всегда удачно и нередко пешком, мы через трое суток наткнулись, уже совсем недалеко от линии фронта, на полковой медпункт артиллеристов и попросили сделать мне перевязку, тем более что под повязкой я чувствовал какой-то зуд. Гипс на руке Николая решили пока не трогать.

Сравнительно молодой, хотя и усатый капитан-медик завел нас в палатку под флагом с красным крестом. Когда он разбинтовал мою рану, я в ужасе увидел копошащихся в ней белых жирных червей величиной не менее двух сантиметров в длину.

Наверное, моя физиономия сказала о моем испуге больше, чем я мог выразить словами, потому что доктор сразу стал меня успокаивать: "Не бойся, лейтенант, это хорошо, что эти три дня они тебе чистили рану, убирали гной и не дали ей сильно загноиться. Опасности никакой нет". Вычистили и обработали рану, перевязали и отпустили с миром, подсказав, в каком направлении двигаться до ближайшего медсанбата. Каково же было мое изумление, когда я узнал уже знакомый мне медсанбат! Ну, опять невероятное совпадение и везение!

Николай свой путь в госпиталь проходил через какой-то другой медсанбат, но и меня, и его приняли хорошо. Вначале там подумали, что я успел получить еще одно ранение, но когда мы рассказали, какими мотивами руководствовались, сбежав из госпиталя, нас поняли.

Это произошло числа 15-го августа. А уже 18-го (это был День военно-воздушного флота) нас снова эвакуировали в ближайший госпиталь. На фронте «наркомовские» 100 граммов выдавали не только в наступлении, но и по праздникам. А поскольку это был праздник, хотя мы к авиации никакого отношения не имели, перед отправкой мы пообедали и выпили положенное по этому случаю.

Везли нас недолго. Не знаю, только ли у меня случалась такая странная череда совпадений, но привезли нас в небольшой польский город за Бяла Подляской в тот же госпиталь, из которого мы бежали! Перебазировавшись, он уже принимал раненых на новом месте. Николай сразу же бросился искать Азу. И здесь, по случаю праздника, нам перед обедом тоже предложили по 100 граммов. Естественно, мы не отказались и от второго обеда, и от второй чарки водки.

Не успели опомниться от случившегося, как нас срочно повели к начальнику госпиталя. Это был небольшого роста, будто высохший подполковник, на тщедушной фигуре которого узкие медицинские погоны казались даже широкими. Однако он обладал таким удивительно не подходящим к его малому росту «громовым» басом!

Как он на нас кричал! Казалось, стены комнаты, в которой это происходило, вибрировали и дрожали, как во время артналета или бомбежки. И дезертирами нас называл, и грозился нас направить в штрафбат, поскольку уже донес в особый отдел о нашем побеге, совестил нас тем, что по нашей вине жестоко наказана медсестра, а для крепости внушения разбавлял свои тирады специфическими российскими сочными выражениями.

Мне почему-то (может, виной тому была праздничная двойная доза спиртного) все происходящее казалось, скорее, смешным, чем грозным. В ответ я спокойно ответил ему, что штрафбат мне давно и хорошо знаком, а дезертируют обычно все-таки не к фронту, а от фронта. Медсестра же тут вообще ни при чем, так как мы просто-напросто элементарно выкрали свои документы во время предэвакуационной суматохи.

Видимо, несмотря на свой оглушающий бас, подполковник был отходчив. Сравнительно быстро он смягчился, но все еще строгим тоном взял с нас слово, что если нам заблагорассудится повторить наш «подвиг», то мы поставим его в известность. И тогда он сам поможет нам сделать это более разумно.

Ну, и слава богу. Только сестричку Азу было жаль. Зла она на нас не держала, так как мы втянули ее в эту авантюру с ее же согласия. А радость Азы от встречи с Николаем была такой бурной, такой безграничной, что мне показалось, будто и хорошо, что так получилось.

Мне показалось, что мой новый лечащий врач-капитан, весьма миловидная женщина лет, наверное, тридцати, уж очень внимательна ко мне. Вначале это мне льстило. И я вспомнил, что когда проходил службу под Уфой в Южно-Уральском военном округе, у нас в полку была тоже врач-капитан. В нее буквально все офицеры полка были влюблены и часто по явно надуманному поводу старались попасть к ней на прием. Понять их можно было. Капитан медслужбы Родина была удивительно стройной, яркой брюнеткой необыкновенной красоты, с огромными карими глазами под словно летящими крыльями бровей и пышной прической под кокетливо надетой пилоткой. И "Песню о Родине", в которой были слова "Как невесту, Родину мы любим", пели тогда в строю чаще других песен. Правда, надежд на роман с ней ни у кого не было: одним из заместителей командира полка был ее муж, майор Родин, орденоносец, внушительных размеров красавец.

Но здесь, в госпитале, это внимание стало меня несколько угнетать. И вот как-то она попросила, чтобы я вечером, как стемнеет, пришел в назначенное ею место «поговорить».

Или потому, что эта докторша была, вероятно, лет на 10 старше меня, а скорее потому, что мои чувства к любимой девушке Рите, с которой я познакомился еще под Уфой (этому в моих воспоминаниях будет посвящена отдельная глава), были весьма сильны, но я не пошел на это свидание.

Конечно же, отношение ее ко мне сразу изменилось, я был передан для дальнейшего «досмотра» и лечения другому врачу — мужчине, чему был весьма рад. Ведь и Николаю, и Азе, да и всем в нашем батальоне я говорил, что женат, имея в виду, конечно, Риту. Был уверен, что наш с ней «почтовый» роман обязательно закончится, если не убьют, свадьбой.