В тебе моя жизнь... - Струк Марина

Раев-Волынский замолчал и пожал плечами, снова принялся наигрывать легкую мелодию, а Марина вдруг задумалась, перевела взгляд в окно. Разве возможно это? Разве возможно ошибаться в своих чувствах, принимая за любовь то, чем она и вовсе не является? Но ведь она пронесла в себе чувство к Сергею столько лет, разве это не любовь?

— А как же пары, что преданно любят друг друга столь длительным сроком? — спросила со своего места Долли, будто прочитав мысли Марины, и она невольно прислушалась, чтобы услышать ответ ее собеседника.

— L'accoutumance, — раздался голос Раева-Волынского прямо у Марины над ухом, заставляя ее вздрогнуть от неожиданности. Оказалось, пока она погрузилась в свои мысли, он подошел и принялся разглядывать через ее плечо вышивку у нее под руками. — Всего лишь привычка, только-то. Люди становятся спокойнее друг к другу, равнодушнее. Уже не так бьются сердца, совсем не так.

— Неужто нет ее? Любви нет, по-вашему? — повернулась к нему Марина, тихо шепча свой вопрос. Но он услышал ее, склонился к самому уху и также прошептал едва слышно:

— Она есть. Истинная любовь есть. Но ее так легко спутать с чем-то иным…

Марина вспомнила, как проводив тогда гостей, ушла к себе в половину, как достала из-под кровати коробку с письмами Сергея и прочла их. Все. Все до единого. До последней строчки.

Прочла, надеясь на то, что ее сердце дрогнет, как ранее, что душа тихо запоет внутри от осознания того, что она любима по-прежнему. Но ничего не случилось. Это были просто письма в ее руках, и хоть они были полны тем самым чувством, что она искала, ответа, которого она ждала в себе, она так и не получила. Неужели ее молитвы, ее просьбы забрать из ее сердца эту любовь, что причиняла ей столько мук, были наконец услышаны? Неужто она забыла…?

А потом прошла Пасха, великий праздник, полный весеннего света и звонкого перезвона колоколов, вселяющий в сердца прихожан радость и отраду, надежду на лучшие времена, и наступила пора пахоты, а после и сева. Вновь каждый день Марины стал полон хлопот, как ранее, вновь у нее не стало времени на размышления о своей судьбе и своем будущем. Да и она более не хотела думать об том — ей было так отрадно и покойно ныне.

Когда уже полностью сошел лед с Хладки, запустили мельничное колесо, что со скрипом опустилось в воду и, медленно набирая обороты, пустилось за работу. Марина с улыбкой повернулась к Раеву-Волынскому, что пожелал быть с ней при этом событии — открытии мельничной работы в этом сезоне, воскрешая в памяти их спор по поводу этой мельницы и этой речушки. Он тоже перевел взгляд на нее и улыбнулся широко, а после, когда они уже в коляске возвращались в Завидово, поднес ее ладонь к своим губам, коснулся их так страстно, что у Марины голова пошла кругом.

— Я не могу даже выразить, насколько я благодарен Провидению и этой речке, и этой мельнице! О, Марина Александровна, как же я рад, что тогда моему управляющему пришла в голову эта идея! Пожалуй, стоит выписать ему премию в этом квартале…

Она ничего не ответила ему. Только аккуратно выпростала ладонь из его рук, отвернулась неловко, отводя глаза. Простое прикосновение, но его страсть и его сила, мужской запах сидевшего подле нее вдруг пробудили в ней доселе дремлющее желание. Будто Марина спала вместе с природой вплоть до весны, но пришло солнце, растопило этот лед, и в ней снова проснулось женское начало.

Как же так? Возможно ли это? Марина думала об этом весь день после своего спешного прощания на крыльце усадебного дома Завидово. Ей было странно, что подобное чувство вдруг проснулось совсем к другому мужчине. И пусть он был схож фигурой и волосами с Загорским, но он был другим, чужим… Как же так? Неужели она и вправду разлюбила Сергея?

Ах, как же он был нужен ей тут, в Завидово! Что за странная горячность, вечно толкающая его в какие-то авантюры? Чего Сергей добился, отбыв на Кавказ? Она прекрасно понимала, что даже теперь, когда уже было вынесено решение о расторжении брака четы Загорских, ей не следовало даже намека давать на свое увлечение, но это странное желание, что так взбудоражило ее ныне! Разве это возможно, когда ты уверена, что любишь другого человека? О, она бы тотчас поехала бы в Загорское, перепуганная в эту минуту тем, как бешено бьется ее сердце. О Господи, о чем она думает?!

Раев-Волынский сразу же понял, что едва не потерял, так неосторожно позволив своим чувствам взять вверх. Марина с того дня сократила с ним общение до минимума, отклоняя его визиты и отменив ту привилегию, которой он с таким трудом добился — обучить ее управлению новой двуколкой, что она приобрела, едва сошел снег, будто подтверждение своей нынешней независимости и свободы. Ему пришлось приложить немало усилий, чтобы вернуть то расположение, что было утеряно им, снова подняться с той низшей точки, куда он попал из-за этого происшествия. Но, разумеется, ныне Андрей попал туда совсем на других условиях — вскоре Марина откровенно заскучала без его общества, и сама написала к нему, приглашая на обед, что давала в день Вознесения Господня для ближайших соседей.

— Ежели вам так неприятно мое общество, Марина Александровна, я готов удалиться от вас, — доказывал ей Раев-Волынский, когда хозяйка с гостями прогуливались в парке после трапезы, разбившись попарно. — Я сделаю это, даже если мое собственное сердце разобьется на сотни осколков, но ведь таково будет ваше желание. А моя жизнь отныне посвящена только этому — служить вашим желаниям. И только! Да, признаюсь вам, я покорен вашей красотой, вашим умом. Я люблю вас безумно! Но я вижу, что вы не желаете моей любви, и потому я предлагаю вам только свою руку, руку дружбы. Примете ли вы ее, Марина Александровна? Или отвергнете меня от своего дома? Я клянусь, что приму любое ваше решение, и клянусь вам, что никогда более не заговорю с вами о любви, ежели вы сами не дадите мне позволения на то.

Марина ничего не сказала, только легко сжала его локоть, на сгибе которого лежала ее ладонь, и он понял, что она простила его. О, эти женщины! Как они легковерны!

А вскоре Андрей уговорил ее переменить строгий траур на тона полутраура, умоляя ее не скрываться более под этим черным шелком. Он знал, что ее покойный супруг не хотел, чтобы она носила траур более года, она сама рассказывала ему об этом, и напомнил Марине эти слова, как только минула седмица от того срока. Да признаться, и Марина сама уже была готова сделать это — черный шелк вовсе не та ткань, что захочется носить летом, которое судя по маю, должно быть жарким.

А с цветными красками, пусть и не такими яркими, как бы ей хотелось (лиловый, жемчужно-серый и белый), в ее жизнь вошла какая-то радость, какая-то странная благодать, что заставляла ее так гнать свою двуколку меж полей с маленькими, но уже явными всходами пшеницы и ржи, гречихи и овса, что ленты на ее шляпке развевались, словно флаг. И именно это чувство вдруг толкнуло ее на легкий флирт с Раевым-Волынским, что незаметно стал все чаще и чаще проскальзывать в их отношениях. Она была еще молода и красива. И ей так нравилось поддразнивать его, вызывать в его глазах тот огонь, что вспыхивал в последнее время все чаще и чаще. Так отчего же нет?

Марина не могла объяснить, зачем она дразнит своего соседа. Быть может, оттого что аромат сирени, пышно цветущей за окном, так кружил голову? А может быть и оттого, что Сергей вдруг нежданно перестал присылать те заветные письма, что она так бережно хранила? Будто почувствовал, что она перестала их ждать. Хотя перестала ли или сама убедила себя в том, что не ждет их более? Ведь отчего так сжимается сердце, когда в очередной раз ей кладут почту на стол в кабинете или когда стремянной, ездивший на станцию, показывается на аллее, ведущей к усадебному дому?

— Писал ли он к вам? — был тем самым вопросом Марины, что так и рвался с языка, едва Арсеньевы вышли из своей комнаты, отдохнув с дороги. Она могла откровенно говорить с Жюли ныне, ведь остальные гости, что должны были прибыть ко дню ее именин, еще не прибыли, а Павел Григорьевич, верный своей страсти к охоте, удалился на псарни, и женщины рука об руку направились к террасе на обрыве. — Он перестал писать мне еще с Пасхи, и я не ведаю по какой причине. Здоров ли он, как его служба?