Чуковский - Ирина Лукьянова

После этого номера газета «Британский союзник» была закрыта.

Так прямо и недвусмысленно о происходящем никто вокруг не говорил, и прочитать что-то подобное, да еще в газете, доставленной «обычной почтой», было невозможно. Слова застывали, окостеневая и превращаясь в рубленые формулы, отойти от которых все страшнее, шаг влево, шаг вправо – моральный расстрел. Искусство, одержавшее «окончательную победу над формализмом», формализовалось до предела. Установилась та жесткая система жанровых, стилистических и содержательных требований, которую Андрей Синявский десятилетием позже назвал «социалистическим классицизмом». Коченела сама жизнь, вогнанная в узкие, жесткие и скудные рамки.

На собраниях произносились ритуальные заклинания, в печать попадали только тексты, сконструированные из готовых выражений по готовым шаблонам. Пропагандистская машина вырабатывала блоки слов и указания по их сборке—и требовала от строителей, чтобы из этого конструктора получались не бараки, а дворцы. Впрочем, попытки по собственному усмотрению строить дворцы, храмы, избушки и кукольные домики пресекались на корню.

Культурная и политическая изоляция, конфронтация с Западом, печальный анекдот «СССР – родина слонов», не менее анекдотичный лозунг «генетика – продажная девка империализма», афористические «поджигатели войны» и «воротилы с Уолл-стрит», амбициозный «сталинский план преобразования природы», отказ советской делегации проголосовать в ООН за проект Декларации прав человека – это все реалии наступившего времени.

Комментируя присуждение Сталинских премий (среди произведений, получивших первые премии, – нетленные труды Бубеннова «Белая береза» и Павленко «Счастье», поэмы Недогонова «Флаг над сельсоветом» и Грибачева «Колхоз „Большевик“»), «Литературная газета» констатировала, что «исторические постановления Центрального Комитета ВКП(б) по вопросам литературы и искусства идейно вооружили советских художников, помогли им освободиться от всяческого балласта, тормозившего движение вперед, и выйти на широкую, прямую дорогу служения народу». Чуковский в том же номере газеты (3 апреля 1948 года) приветствовал одно из немногих живых произведений, отмеченных премией, – книгу историка М. В. Нечкиной «Грибоедов и декабристы». Особенно радовался «обаятельному» стилю книги – «пластичному, гибкому, богатому оттенками и предельно простому»: так писать уже почти разучились. Хвалил работу исследователя за боевитость, за бескомпромиссную борьбу против «современных пороков нашей литературоведческой практики». И заключал: «У нас еще немало равнодушных литературных ремесленников. Может быть, хоть после этой книги им будет совестно рассматривать наших величайших писателей пустыми рыбьими глазами и говорить о них псевдонаучным языком, лишенным всяческих интонаций». (Статьи о его любимом Некрасове, например, коллеги писали вот таким слогом: «Творческая традиция Некрасова – это поэзия, стоящая на уровне передовых идей своего времени, основанная на знании действительности в ее изменениях и развитии, черпающая свое художественное богатство в народной жизни».)

В конце 1948-го Чуковский вдруг вспомнил – как и в другие годы удушья – о своем давнем нереализованном плане. Госпогода, Гутив, а теперь Госутив снова извлечены из Леты – как в разгул рапповщины в 1925–1926 годах, как в разгар репрессий в 1938-м. Он пишет в дневнике о том, как советовался с Михалковым, предлагая ему совместную работу над романом. И опять из этой работы ничего не получилось. Да и не столько ему хочется писать этот роман, сколько спастись от тоски и безнадежности: сказать что-то небанальное невозможно – изобьют, истопчут, чтобы навсегда отбить охоту, а если говорить нельзя – то все бессмысленно. Да и охота уже почти отбита. «А я – стал убого бездарным, – и кажется, это стало всякому ясно. И мне совестно показываться в люди, как голому». «На 1948 год лучше не оглядываться. Это был год самого ремесленного, убивающего душу кропанья всевозможных (очень тупых!) примечаний к трем томам огизовского „Некрасова“, к двум томам детгизовского, к двум томам „Библиотеки поэта“, к однотомнику „Московского рабочего“, к однотомнику Огиза, к Авдотье Панаевой, к Слепцову, и проч., и проч., и проч. Ни одной собственной строчки, ни одного самобытного слова, будто я не Чуковский, а Борщевский, Козьмин или Ашукин». Каков финал! этого самого Борщевского он только что искренне, безо всякого принуждения хвалил в печати за добросовестную, умную работу…

Он и сам себе противен, и люди ему противны. Можно считать это проявлением природной мизантропии, а можно – признаком новой депрессии.

Преодоление Диснея

Впрочем, несколько самобытных слов Чуковский все-таки произнес, и они до безобразия хорошо улеглись в контекст эпохи. Пользуясь спросом на негативные публикации о странах Запада, он опубликовал несколько статей, посвященных своей давней любимой теме – массовой культуре. 28 июля в «Литературке» вышел «Полный карман пошлости», 22 сентября в ней же – «Растление детских душ» (о комиксах и журналах для детей), через год в том же издании – «Растление американских детей» и, наконец, в восьмом номере «Знамени» за 1949 год – «Воспитание гангстеров».

Названия, как видим, вполне характерные для этого неизобретательного времени.

В «Полном кармане пошлости» речь идет о журналах, издаваемых для американских солдат: похоть, криминальные истории, юмор на тему «жена бьет мужа скалкой» (поход против жен – армии выгодны холостые солдаты), девочки на любой вкус. («Так и кажется, что этот журнал издается каким-нибудь всеамериканским трестом домов терпимости, заинтересованным в расширении клиентуры. С упорным постоянством рекламирует он свой однообразный „товар“ – своих блондинок, брюнеток, шатенок, в которых, судя по его зарисовкам, атрофировано все, кроме пола».) В общем, это все рассказывается в продолжение начатой еще в 1903 году темы о литературной продукции, услаждающей «жеребцов в образе человеческом». Но сейчас речь идет об огромной журнальной индустрии, с помощью которой «из недели в неделю, из месяца в месяц дружно оглупляют, развращают, испакощивают рядового гражданина США».

Точно так же развращают и испакощивают детей, а уж это для Чуковского совершенно невыносимо: за американских детей он болеет душой ничуть не меньше, чем за советских. Сюжеты «Чуковский против Диснея» и «Чуковский против Бэтмена», кажется, еще не освещались в печати сколько-нибудь внимательно, так что остановимся на этом поподробнее.

Впервые К. И. написал о творчестве Диснея в 1940 году в небольшой заметочке для газеты «Кино», которая называлась «Мульти». Вот о чем в ней шла речь: