Русская красавица - Виктор Ерофеев

Мы снова выпили, и оба уже тепленькие, и дедуля, сверкающий стеклами своих допотопных роговых очков, и я, немного уставшая от всей этой истории, но – подожди! – сказала я дедуле. – Я этому Виктору Харитонычу еще покажу! – Но дедуля не слышал, потому что он сам хотел говорить и вспоминать, а вспоминал он всегда одно и то же, как выполнил за смену норму ста пятидесяти негритянских землекопов, как попал после этого в больницу и не знал, куда вставить градусник, и он его раздавил под одеялом от большого смущения, и ловил руками лужицу ртути, и как однажды он положил мороженое в карман парусиновых брюк, когда с бабушкой они пошли в зоопарк, и как эскимо растаяло в кармане, а он не заметил – да как же ты не заметил?! – всегда удивлялась я, – а вот так, увлекся разными животными… а бабушка потом меня обругала. – Стервозная, что ли, была? – спрашивала я, потому что всегда не любила стервозных и истерических женщин, которые любят порядок наводить и сатанеют, стирая белье и гладя. – Всяко бывало, – уклончиво соглашался дедуля, но возвращался к событиям Колонного зала. – Я тебе вот что доложу, сказал дедуля, мне твой Владимир Сергеевич, честно сказать, не понравился, когда он мне руку жал как почетный гость. А не понравился, и все! – продолжал дедуля. – И я ему пожал руку без всякого удовольствия, хотя человек, конечно, незаурядный, и руку он мне первый протянул. – Ну, не понравился и не надо! – сказала я миролюбиво, ослабев от водки, потому что мы усидели бутылку, а я была с обморока, и мне было нехорошо, и мы с ним выпили за то, чтобы земля Владимиру Сергеевичу стала пухом, а я видела мужчин, в том числе и Виктора Харитоныча, в самом беззащитном состоянии, потому что проникла в историю через заднюю дверь, и мне всегда было интересно, что бы случилось, если бы я вдруг взяла и стиснула зубы. Но дедуля считал, что все они, знаменитости, горькие пьяницы и развратники, а разврат у него начинался с посещения ресторана, и искал этому подтверждения в моих словах, но я была немного выпившая и не стала спорить, и все-таки, сказал он, я отстал от современного времени и хотя все понял, когда тебя разоблачали, одного не понял: лесбиянка… Это что еще за новый ярлык на людей стали вешать?

Я не стала ему объяснять, отмахнулась: мол, тоже липа, поскорее ушла к себе. Дедуля не убедил. Я не хотела уезжать из Москвы! Я обожаю Москву!!! Я опрокинулась на кровать и заснула.

13

Мой мальчик стучит у меня под сердцем. Пульсирует. Я привыкаю к нему. Нотабене: подумать о гигроскопических пеленках, сосках-пустышках, английском тальке, наконец, о коляске!!! На днях на Тверском видела коляску из джинсовой ткани. Хочу такую! Когда-нибудь он всех вас к ногтю. Совсем нет времени писать. Вяжу одеяльце.

Мир все-таки не такой тесный, как его малюют. Иногда потянешься, расправишь руки – и можно жить. Но тогда, после собрания, у меня все, что могло, опустилось. Даже Ритуля и то побаивалась. Кстати, где она была во время собрания? Ритуля говорила, что ей за меня досталось. Ее вызывали к Виктору Харитонычу, и тот ее пугал. Идет коза рогатая… У-у-у! Ритуля кричала, забившись в угол. Полина тоже стала ее покусывать, но Ритуля сказала мне, что она выйдет замуж и бросит работать, потому что женщине вредно работать.

Ритуля не пропадет. Она зализала свои стыдливые раны и готовится разорить армянина по имени Гамлет. Это грустно, потому что если все они назовут себя Гамлетами, то где тогда Гамлет? Ритуля его разорит, это точно, она уже начала его разорять, я видела перстень с рубином, она хвалилась и сказала, что Гамлет согласен на мою беременность (Ритуля обуглилась от любопытства), то есть ему все равно.

Лукавый дедуля за ночь придумал спасительный план. Он уложил себя в больницу. Тогда я тоже на всякий случай принялась звонить, потому что Виктор Харитоныч уклонился от тет-а-тета (сука ты последняя, Витенька, как пососать, так меня зовешь, а как поговорить по душам раз в жизни – бздишь!), и я стала звонить, а они помалкивали, и тихонько сидели, и не находили нужных слов, и у меня все опустилось, и даже Шохрат, с которым облетали мы мусульманские минареты на самолете Як-40, красивый такой самолетик, а началось с того, что Шохрат жил в номере по соседству, в Сочи, где мы были на гастролях, и Ритулька тоже была, и повадилась я на просторном балконе гимнастику делать, а Шохрат усмотрел из своего люкса и стал рваться в номер, его распирало от счастья со мной познакомиться, чучмек есть чучмек, ему вынь да положь, сорит деньгами и коньяк мечет на стол, дыни сладкие, потому что бай и нетерпелив, а наши мужики что?

И тогда я подумала: отчего они такие, как заколдованные? отчего ходят понурые и будто обоссанные, несмотря на моральное превосходство? Кто их заколдовал?! А Вероника говорит: тебе никогда не снились сны про обидчика? А я говорю: – Милая моя! Мне такие сны каждую ночь снятся, а она говорит: – Ну, тогда слушай меня, а Шохрат откликается потусторонним голосом, что до лучших, дескать, времен, и он пронюхал, ушастый, губастый, носастый, глазастый и волосатый даже на спине, я этого не люблю, но приходилось иногда: кабанчик, а потом позвонила Гавлееву, и тот сказал, что обязательно перезвонит, как только вернется из командировки, но он не вернулся из командировки, а как любил позу собачьей покорности! И я всех их стала вытаскивать из трюмо и трясти, в котором они отражались, как в нафталине, поодиночке и вместе, разные люди, крапленые карты, колода валетов, тузов, королей, но они стушевались и думали, что я их пугаю, а я от них совета просила, ничего больше, и не хотелось к папаше-краснодеревщику, и Виктор Харитоныч, с потеющей мордой, отмалчивался, и Ритулю наставлял: не дружи с ней! Но спать с Ритулей – не спал, или врут они оба, не знаю, Ритулю не поймешь, она хитрая, но все-таки она меня не совсем тогда оставила, приходила вечерами, даже всплакнула, но на вопрос: что делать? – разводила молодыми руками. Послушать ее, ехать мне надобно в родную деревню и быть там вроде первой бабой, то есть блистать августовскими прелестями, а была я сбитень, ну, истинный сбитень, но формы, конечно, немного устали, хотя по-прежнему отказываюсь от лишнего груза бюстгальтера и ненавижу как неизбежное! Однако пришлось надеть.

Как намордник. Я женщина беременная, и если вам не нравится, кем, то уж, пожалуйста, не думайте, что я послушаюсь ваших угроз.

Я вам такое дитятко рожу, такое яичко высижу – зубы выпадут!..

Ой, шевелится!.. Шевелись! Шевелись!

(Вяжу одеяльце.)

На следующий день дедуля вышел в палисадник, и я видела из-под занавесочки второго этажа, как он вел разговоры с соседскими старперами и удивлялся тому, какие нашел перемены: – Это же надо, как времена поменялись! – разглагольствовал он, присматриваясь к игрокам в домино. – Это же надо! – И он огорчался и беспокоился как патриот: – Если так дальше будет продолжаться, следующий катаклизм мы, того и гляди, проиграем! Это что же такое делается!

Он очень беспокоился и кружил вокруг игроков в домино озадаченный, а после обеда заказал, ссылаясь на сердце, «скорую помощь», сложил пижаму, стоптанные тапочки, бритву, ретро-обращение «На проводе!», пачку любимого «Юбилейного» печенья в вещмешок, осунулся и закряхтел, когда в дверях мелькнули белые халаты, он немного переиграл, и его скоропостижно увезли под вой сирены, даже мне не подмигнул напоследок, и осталась я наедине с трюмо, и телефон замолк, будто отключили за неуплату, и только Ритуля навещала, но толку от нее чуть, а ласки не шли мне в голову, и слушать ее не хотелось, как Виктор Харитоныч на моей истории собирался круто пойти в гору, потому что все у него вышло отлично, и за это полагалось ему вознаграждение, а у Полины мелькнула было мысль подсидеть Харитоныча и водрузиться в кресле, чтобы воевать с молодыми закройщиками как директрисе, да только рыльце у нее в пушку, и Виктор Харитоныч элементарно ее сделал, и она, захлебывалась Ритуля, ползала перед ним на брюхе, а мне было совсем без разницы и даже восстанавливаться в их поганой лавочке не хотелось, хотя ничего они мне не сказали, даже записочки не прислали о том, что уволили.

Уволили – и дело с концом, а я сиди и думай, что дальше выдумать, а телефон молчит, и, когда захотелось мне несколько отдохнуть от последних событий, Шохрат сослался на лучшие времена, Карлоса расстреляли в застенках, а Дато – что Дато, он восемь месяцев в командировках, а как вернется, все занят, на рояле тренируется, слова ласкового не вымолвит, тоже мне муж! и порадовалась я, что не вышла за ненадежного человека замуж, потому что всегда его нет под боком, а как увезли дедулю, то решила пожаловаться Ксюше, описать свое бедственное положение, и стала писать ей письмо, в котором все описала и очень жалею, что ее не хватает, и не успела я ждать ответа, как верная подруга звонит по международному автомату со станции Фонтенбло, где грушевый сад и Наполеон, и говорит, чтобы я держалась, потому что она скоро приедет и меня любит, и чтобы я не тосковала, как будто это возможно, и смотрю: действительно, приезжает, вся в претензии к заграничной жизни, к заграничным русским, с которыми поругалась, и с испанцем своим, бухгалтером, тоже поругалась, хотя к испанцам вообще относится хорошо, лучше даже, чем к другим, и всем она недовольна, но, прерывает себя, хватит об этом, поговорим о тебе, и я стала ей объяснять, как дедуля рассказал про легендарную лужу крови, которой отродясь не бывало в моей постели, и она все слушала с предельным вниманием нежной подружки, положив мою поруганную голову к себе на плечо, а я ей все плакалась, запивая мартини, как обиженная малолетка, а она меня утешала, и мы снова вспомнили Коктебель, роскошные ночи и светлые дни, и вздыхали, как две полысевшие климактерички, но вдруг она взглянула на меня своими умными глазами, которые редко у кого встретишь, идя по улице, посмотрела (пишу, а по радио исполняют «Голубую рапсодию» Гершвина) так внимательно и весело, что я поняла: она что-то придумала, и она придумала, только не знала, соглашусь ли я, потому что терять мне, конечно, нечего, но все-таки кое-что я могу еще потерять, и я сказала: терять мне совершенно нечего, а в родную дыру уезжать не хочу по причине того, что там в темных сенях цветет квашеная капуста, а она обрадовалась: давай вместе повесимся в одночасье, ты в своем родном городе, а я – в незнакомом тебе поселке Фонтенбло французской железной дороги, потому что французы надменные и говнистые, и они думают, что лучше их нет никого, а лучше их, например, безусловно, испанцы, хотя я со своим бухгалтером поссорилась за три часа до совместной поездки в Гренаду, всюду-то она поспеет! но дело не в этом: давай, солнышко, повесимся, а то тошно мне стало выносить моего стоматолога Рене, всякое терпение кончилось, а иначе я его отравлю, я – мадам Бовари! но если не травиться мышьяком и не вешаться, то у меня есть одна идея, которая, говорит, может показаться тебе экстремальной, и вспоминает она про ту карточку, которую мама моя обнаружила в книжном шкафу, в собрании сочинений Джека Лондона, когда я после ресторана в Архангельском, где было, как всегда, немного шумно и утомительно, и подавали жесткую лосятину, и пахло офицерским развратом, поехала в гости на чужую квартиру, и там поляроид достал меня в интересной компании, и когда мамаша увидела, я думала, она закричит: это что?! – потому что по виду она – типичная уборщица с глубоко посаженными глазами и шестимесячной завивкой, и с сережками за трояк, купленными в табачном ларьке, но она не закричала, а посмотрела не то чтобы с одобрением, но без ужаса, и говорит: – Интересное дело… – и еще раз посмотрела, а я, конечно, немного смутилась, а потом Дато возил ее с собой по всем странам, так что я, можно сказать, объездила полмира в его портмоне. Ксюша спрашивает: а что, если?.. – и мне предлагает замысловатый план, потому что и так плохо, и так нехорошо, а я говорю: тут стоит подумать, потому что гнев, говорю, большой, на своей шкуре убедилась, и больше не надо, а Ксюша говорит: к своему папочке удивительному хочешь вернуться? Ну, вот, я тоже думаю, что не хочешь. А я говорю: да кому я нужна? хотя, оговариваюсь, остаюсь быть красавицей, но с нервами плохо, от кофе знобит, устала и душа просит семейной размеренной жизни, да только где она, эта жизнь?