Запоздалый суд (сборник) - Анатолий Емельянов

Небо на востоке все больше светлеет, хотя здесь на земле, в полях Bice еще властвует ночная мгла. Неровная, изрытая гусеницами тракторов, дорога по-прежнему плохо видна, и Федот Иванович часто спотыкается. Неровно, словно бы постоянно спотыкаясь, идут и его мысли. Он не хочет вспоминать о собрании — эти воспоминания и так изнурили, обессилили его — он хочет думать о чем-то другом. Но легко взять да и перейти с дороги на полевую тропку, а как перейдешь с одного на другое в мыслях, если они опять и опять возвращаются к своему истоку.

«Если председатель пройдет мимо критики коммунистов и не сделает из нее соответствующих выводов, то он сам же себя может поставить на грань исключения из партии…» Вот уж спасибо! Вот уж отблагодарили! Будто он вступил в партию, чтобы ухватить портфель поболе да заиметь пост повыше, как это некоторые делают. Он вступил в партию в самом тяжелом сорок первом году, когда люди умирали, а потом у них в гимнастерках находили листки бумаги со словами: «Прошу считать меня коммунистом». Он тоже с таким листком бывал не в одном бою, прежде чем выпало на фронте затишье и его приняли в партию. Слова, которые на тех листках писались, были не пустыми словами. Они были написаны кровью… И как он, секретарь, осмеливается говорить такое перед коммунистами колхоза? И уж если на то пошло, не он принимал — не ему исключать. Да и не на нем весь свет клином сходится, есть обком, есть ЦК. Если они с отставным майором ничего не поняли, поймут там, наверху…

С лугов от Суры вроде бы тянет прохладный ветерок, а на лбу пот выступает… Горит душа у Федота Ивановича, и этот внутренний жар никаким ветром не погасишь. Во рту по-прежнему сухо и горько. Под левым глазом вдруг забилась какая-то жилка, он потер ожившее место пальцем, но жилка продолжала подергиваться, биться, словно это билась его сердечная боль, пытаясь найти выход наружу.

И ведь за что зацепились-то, с чего весь сыр-бор разгорелся — с какого-то огорода!.. Умными были наши деды. И они говаривали: большой пень перепрыгнешь, а на собачьем дерьме споткнешься. Вот и он на таком пустяке — Розином огороде — споткнулся. Вперед наука: помни, что кроме друзей есть и недруги, и им нельзя давать в руки даже вот такой пустяковой зацепки…

Где-то в глубине души Федот Иванович, неглупый человек, понимал, что не в одной зацепке, не в Розином огороде все дело. Но ему не хотелось, ему было тяжело признаться в этом даже самому себе. Ему сейчас, наоборот, хотелось как-то приободрить себя.

Споткнуться он, правда споткнулся. Но — не упал. Оступиться — с кем не бывает, важно — не упасть. Он не упал. Пусть падают другие, а он твердо стоит на земле, и повалить его но так-то просто. Даже на нынешнем собрании и то не все так получилось, как замышляли майор с секретарем. Его 'Поддержал и бригадир Берданкин, и — с оговорками, правда, — агроном, еще кое-кто. А уж когда дойдет до общего колхозного собрания — его поддержат, если и не все, то многие и многие…

Ну вот, то в жар бросает, то в холод. Теперь лоб холодный, как у покойника. Уж не хворь ли какая подбирается?

Рассветная полоса на небе стала еще шире и светлей. Начало постепенно светлеть и в полях. Уже различимы стали дружные всходы по ту и другую сторону дороги. И от одного вида ухоженной и отозвавшейся хлебными побегами земли Федоту Ивановичу стало легче.

Он круто поворачивает назад, в деревню. Нельзя ему сейчас оставаться одному. Надо, чтобы кто-то отвлек его от навязчивых, как оводы в жаркий полдень, мыслей. И кто же это сделает, как не Шура. Шура, которая его так хорошо понимает и с которой он чувствует себя сильней и уверенней.

Вот и ее крайний дом. Вон оно заветное, разукрашенное резьбой крыльцо. Темным, нефтяным блеском отсвечивают окна. А за ними беззаботно спит его Шура…

Федот Иванович думает о Шуре, по тут же, вместе, еще и отмечает про себя: пожалуй, надо сказать Ваньке Козлову, чтобы и летом, как в зимнее и осеннее время, он освещал улицы. Конечно, лишние траты, но экономию тоже следует наводить разумно. А то случись пожар — сэкономленные копейки сгоревшими рублями обернутся. И вообще на лето надо будет установить дозоры и в селениях, и на полях…

Федот Иванович ловил себя на мысли, что впервые за эту бессонную ночь он подумал о завтрашнем дне, о его делах и заботах.

Уже приблизившись к крыльцу, он услышал мерный рокот высоко летящего самолета. Запрокинув голову, выискал в небе три светящиеся точки и долго следил за их плавным движением. Они, эти далекие огоньки, то терялись в вершинах ветел, то возникали вновь, и приветливо, как казалось Федоту Ивановичу, призывно мигали. Какой-нибудь час назад самолет вылетел из Москвы, а с рассветом, наверное, уже приземлится в Казани. Кто-то летит по воздуху — и как быстро летит! — тут идешь по земле и спотыкаешься…

И, успокаивая, ободряя себя, Федот Иванович вслух повторяет:

— Споткнулся — еще не упал.

Он снова глядит на небо, затем обводит глазами дом, у которого стоит, всматривается в крыльцо и вдруг, сам того не ожидая, решительно поворачивает на улицу.

Теперь он идет в глубь деревни своей привычной, хорошо знакомой всем хурабырцам походкой: широко шагая и по-солдатски размахивая длинными руками. Если из-за темных стекол за ним и следят глаза его односельчан — пусть следят!..

Рассвет разгорается все сильнее, звезды начинают тускнеть. И только одна Венера блестит ярко и лучисто.

13

Тонкое, сложное дело — растить хмель. На что уж Розе знакомы все тонкости, а все равно год на год не приходится, урожай получается то такой, то такой. А в прошлом году почти и совсем без урожая остались, Роза против обычных десяти пудов собрала лишь всего полтора пуда шишек: хмель побил град. Да, да, град не только хлебам, но и хмелю страшен ничуть не меньше.

Хмель — растение хрупкое, нежное. Особенно осторожно с ним надо весенней порой, когда он выпускает свои нежные побеги. Нынче Роза изреживала лишние, слабые ростки и завивала на шпалеру те, что посильней. И так-то бережно приходится работать, чтобы не сломать хрупкий росток. Надломишь — он, как и дерево со сломанной верхушкой, будет долго болеть и не даст урожая.

А еще и тем кое-кого отпугивает работа на хмельнике, что оплата не очень надежная: она может быть и высокой, а может и копеечной. Дело в том, что и обрезание маток, и подвеска побегов на шпалеру, и подкормка, и многое другое колхозом никак не оплачивается. Оплата идет только по урожаю. Собрали много шишек по осени — много и получай, ничего не собрал — ничего не получишь. У Розы добрая половина участка занята ранними сортами, и ей всегда удавалось закончить уборку хмеля до заморозков. А то, бывает, ударит вдруг ночью сентябрьский заморозок, и шишки теряют свой вид, теряют сортность, и годовой труд идет насмарку…

Закончив работу на хмельнике, Роза поспешила домой.

Только умылась и разожгла очаг, чтобы приготовить ужин, как дед Ундри вместе с бабушкой Анной принесли Галю.

— У нас тут было семейное совещание, — хитро улыбаясь, сказал дед Ундри, — и на нем моя старуха согласилась сидеть с твоей птичкой все лето. Утром будем забирать, вечером приносить.

— Согласилась! — обиженно воскликнула бабка Анна. — Будто ты, старый хрен, уговаривал меня, а не сама я вызвалась сидеть с Галей.

— Ты ли, я ли — велика разница, — миролюбиво ответил дед Ундри. — Главное, что развяжем соседке руки. — И, обернувшись к Гале, добавил: — А дочка твоя, Роза, прямо на глазах с каждым днем умнеет. И уже лопочет вовсю. Правда, Галя?

— Аха, — отозвалась девочка.

— Видишь, как разговаривает! — восхитился дед Ундри. — Тебе не скучно у нас?

— Шкушно.

— Это почему же? — теперь уже огорчился старик.

— Мамы нет.

— Маме надо работать, а ты уж не маленькая. Не скучай. Завтра я тебе куклу вырежу, и она плясать будет.

— А не врешь? — серьезно спросила девочка.

Вопрос этот привел деда Ундри в полный восторг. Он смеялся, как малый ребенок, и все повторял:

— Вот ведь какая умница!

А бабушка Анна сидела спокойная и серьезная, как бы всем своим видом показывая, что она человек вполне взрослый и умный, не то что пустосмех — ее муженек.

Роза рада соседям. Рада, что они пришли вместе. И как же не угостить таких хороших людей. Она слазила в погреб, нацедила в деревянную плошку пива. Теперь его надо немножко согреть: соседи не любят холодного. Достаточно! Можно и на стол ставить.

Дед Ундри пьет маленькими глотками и каждый глоток какое-то время держит на языке, чтобы получше распознать вкус напитка.

— Хо-орошее! Точь-в-точь как мать-покойница варила.

— Да, славное она варила, царство ей небесное, — вздыхая, подтверждает и бабка Анна.

Для себя с Галей и для бабки Роза готовит яичницу. А для деда Ундри ставит на стол домашний сыр. Она знает, что старик яйца ни в каком виде не ест, для него любимое лакомство — сыр. Сыр солоноват, и его очень хорошо запивать пивом.