Степь зовет - Нотэ Лурье

Он запер дверь и ушел в хату.

Надо получить в сельсовете бумажку, что кобыла околела. Попросить разве Матуса? Матус ничего, с ним хоть можно разговаривать. После той ночи сам подошел к нему и вроде бы оправдывался: мол, дело с конюшней было Хонциной затеей, а он, Матус, не верил, отговаривал. Умная голова! Вот его бы нам в председатели, при нем можно бы жить… Рискнуть, что ли, и прощупать его насчет чертовой девки? Чего она поперла в район? Не понесла ли чего на хвосте? Могла что-то проведать. Недаром они молчат о пожаре, чтоб ей сгореть…

За обедом Доба подсела к нему:

— Юдл, я тебя прошу, обдери ты эту клячу — и все. Чует мое сердце, что добром это не кончится. Дай бог, чтоб я неправду говорила. И не связывайся ты с Патлахом, я тебя прошу. Ну скажи сам: к чему это тебе?

Юдл злобно хмурился и молчал.

На окраине хутора Настя заворачивала к оксмановскому двору высокую, доверху груженную арбу. Оксман, босой, в распахнутом сюртуке, вышел на улицу — посмотреть, не сыплется ли с арбы пшеница.

С поля, усталый и запыленный, возвращался Хонця. Проходя мимо, он бросил взгляд на арбу и подумал о Насте:

«Мается у него девка. Надо с ней потолковать».

Оксманиха увидела из двора Хонцю и подбежала к забору.

— Янкл, вот он идет, подойди к нему! Поскорее, а то он уходит… Только не мямли…

— Хонця! — не очень уверенно позвал Оксман и, опасливо оглянувшись, подошел ближе. — У меня к тебе дельце…

Хонця посмотрел на него своим единственным глазом и сухо ответил:

— Приходите в правление, там поговорим.

— Одну минуточку! Я тебя… Я вас не задержу…

Он взял Хонцю за рукав и отвел немного в сторону, к забору.

— Мы с вами оба не мальчики, реб Хонця. Скажите сами: разве я когда-нибудь желал вам зла? Наоборот… Так я хотел сказать… Ты мне скажи… — Оксман путался, сбивался, никак не мог приступить к делу. — Если… словом, чтоб ты знал, Хонця: пока я у себя хозяин, так что бы ни понадобилось… Сам понимаешь… Может, тебе сейчас надо? — И он сунул руку за кошельком.

— Катись ты к чертовой матери! — сквозь зубы сказал Хонця и перешел на другую сторону улицы.

Возле тесного, заросшего травой дворика его встретили дочери, две долговязые, худые девочки, которые волочили по обочине канавы дерюгу с кизяком.

Жена молча отвернулась, когда он вошел в их низкую, душную комнатушку.

— Дай поесть, — тихо попросил Хонця, опускаясь на скамью.

Жена не ответила.

— Дай поесть, говорю…

Она притворно отшатнулась, точно он бог весть как напугал ее, и швырнула на стол ячменную лепешку.

— На, жри! Председатель…

Хонця здоровым глазом сбоку посмотрел на жену и вдруг ударил кулаком по столу.

— Не могла похлебку сварить? Что я тебе, собака, что ли?

Жена ядовито поджала губы.

— К ней иди, пусть она тебе готовит… Похлебки ему! — взорвалась она. — А из чего ее готовить? Нет ведь ничего!

— Нету, нету… Сколько живем, никогда у тебя ничего нет, — сердито проворчал Хонця. — А о ней чтоб ты мне больше слова не смела сказать, слышишь?… Испеки хоть картошки, там еще должна быть… Ну и жизнь!

За горячей картошкой он немного успокоился. Вспомнил, как он обрезал Оксмана, вспомнил, как дружно сегодня работали колхозники, и неожиданно замурлыкал под нос какую-то песню.

Дети, услышав, что отец поет, с изумлением уставились на него и дружно прыснули со смеху. В доме стало веселее.

Яков Оксман не мог себе простить, что так опозорился перед Хонцей.

— Смотрите, какой барин стал, целый помещик! Шантрапа голопузая, давно ли он у меня землю пахал! — захлебывался он яростью. — Давно ли мой хлеб ел! В жизни у него своего куска не было. С голоду бы все они пухли, если б не я…

Он ходил взад и вперед по двору, злясь на жену, которая заставила его так унижаться перед Хонцей.

Уже смеркалось. В палисаднике скрипнула калитка, и во двор вошел старый Рахмиэл.

— Добрый вечер!

Подойдя к дому, он медленно вытащил из кармана штанов щербатую люльку, набил в нее махорки и закурил.

— Добрый вечер, добрый вечер! — Оксман шел к нему навстречу и качал головой. — Люди, называется. Готовенькое им подавай! Наживал всю жизнь, а теперь им отдай… Попотели бы с мое… Вот вы, Рахмиэл, вы человек старый, вы честный человек, скажите: кому я делал зло, а?

— Упаси бог, реб Янкл! Кто говорит…

— Сколько раз вы ко мне приходили с нуждой, разве я когда-нибудь отказывал? Чего от меня еще хотят? Кто, как не я, выручал вас из беды? Кто, как не я?

Старик виновато молчал. Помявшись немного, он тихо проговорил:

— Реб Янкл, я и сейчас не просто так зашел, хотел спросить… не выручите ли вы меня?

Оксман наставил ухо, оживился.

— Чем могу, Рахмиэл, чем могу! — ответил он, приосанясь. — Слава богу, не первый раз.

— Я хотел… Обод у меня лопнул на заднем колесе. Нет ли, думаю, у вас лишнего? Может, завалялся?…

— Обод, обод… — рассеянно бормотал Оксман. — Посмотрим, может, найдется и обод. Денег я с вас не возьму. Потолковать вот с вами надо, так, по-соседски… Чтоб осталось между нами.

Он увел Рахмиэла на задний двор и, оглянувшись, спросил:

— О Хонце слыхали? Старичок пожал плечами.

— Ничего не слыхали? А об амбаре? — Плетут что-то, а я и не слушаю. Своих забот хватает.

— Так теперь я вам расскажу, только — ша… Рахмиэл покивал седой головой.

— Он утащил из амбара двести пудов хлеба!

— Двести пудов?! — ужаснулся Рахмиэл.

— Ш-ш!.. Я вам ничего не говорил, понятно?… Как вы думаете, почему ее нет? И где она сейчас? Там же, где и Хонця будет… Одна компания…

— Двести пудов! Хонця… Ай-яй-яй! Кто бы поверил? — не мог успокоиться старик.

— Об этом и речь. Его, само собой, попросят куда следует, а нам, честным хозяевам, пора о себе подумать…

У старого Рахмиэла все это как-то не укладывалось в голове, но постепенно ему начало казаться, что в последнее время и он замечал кое-что неладное. Несколько раз он видел, как Хонця поздно ночью вертелся около амбара…

Немного погодя, провожая старика со двора, Оксман весело говорил:

— В нашем коллективе вас не обидят, не то что у них. Сами видите, что у них творится. Так вы приходите поскорее. Только — ша…

Когда старый Рахмиэл ушел, около двора показался Антон Слободян. С минуту он постоял у калитки, точно раздумывая, потом повернул назад.

Оксман чуть было не побежал за ним, но Слободян сам остановился и повернул к калитке. Оксман сел на завалинку, сделав вид, что ничего не заметил.

Антон устало, словно нехотя, подошел к чисто побеленной завалинке и, кряхтя, присел рядом.

— Эхе-хе-хе!..

В блеклых глазах Якова Оксмана появилась довольная усмешка. На минуту он почувствовал себя, как бывало, первым хозяином на деревне. Ничего, нужда прищемила, так вспомнили, пришли… Можно не сомневаться, коллектив он уж как-нибудь сколотит…

— Я, это, — проговорил Слободян, поднимаясь, — пришел спросить, не дадите ли мне вилы.

— Нехама! — окликнул Оксман жену и показал ей глазами на Настю. — В сад ее пошли, чего она тут крутится? — сказал он вполголоса и повернулся к Слободяну. — Вилы, говоришь?

Когда ушел Слободян, унося на плече вилы, Яков Оксман с довольной усмешкой окинул взглядом двор и потер руки. Коллектив он сколотит, нечего и сомневаться. Сейчас самое время, пока этой девки нет… Он одернул сюртук, застегнул его и направился в клуню.

На задворках уже слышались тихие шаги.

Около шести вечера Элька забежала на минуту в райком проститься с Миколой Степановичем, потом села наконец на трактор.

Сейчас было уже десять. Скоро Бурьяновка. Трактор бодро гудел и попыхивал. Элька обеими руками налегла на руль. Ее огорчало, что уже позднее время. Люди лягут спать, и никто не увидит, как она будет спускаться с горы. Она ничего не замечала вокруг и думала только об одном — сегодня вечером бурьяновские поля получат первый трактор. И как же ей хотелось, чтобы хутор не спал…

Уже остались позади гуляйпольские могилки, и внизу Элька увидела желтые маленькие огоньки хутора. С бьющимся сердцем она переключила скорость и стала спускаться к плотине.

Под вечер Коплдунер прямо с поля пошел в сад, к Насте. Настя лежала в соломенно?! сторожке, молчала, отворачивалась.

Он присел возле нее на солому, стал рассказывать, как работали сегодня в поле, а она сердито посматривала на него узкими зелеными глазами и не отвечала.

Коплдунер наклонился, взял ее горячую руку в свои.

— Что ты молчишь, Настя, слова мне не скажешь?

— Пусть она тебе скажет.

— Это кто же?

— Сам знаешь. Таскаешься с ней…

— Глупая! Ей Шефтл нравится, сто раз тебе говорил… Его буланые ей понравились.

Увидев, что Настя повеселела, Коплдунер схватил ее за обе руки и рывком поднял с земли.