Воришка Мартин - Уильям Голдинг

Натаниэль стоял на темной палубе, раскачиваясь и растопырив руки, покорно смирившись с тем, что его не заметили. Чтобы не попадаться офицерам на глаза, отступил в темноту за верхней ступенькой трапа.

Все решено: время, место, предмет страсти.

— Слава богу, хоть сегодня пришел пораньше. Курс ноль-четыре-пять, скорость двадцать восемь узлов. Ничего не видно, идти еще час.

— Что нового?

— Все как обычно. Мы на тридцать миль севернее конвоя, одни-одинешеньки, сигнал пошлем через час. Старик как раз встанет. Такие дела. Никаких зигзагов — вперед, малый ход. Кстати, через десять минут взойдет луна, и из нас получится отличная мишень. Не наскочить бы на фрицев. Ну и ночка…

— Сладких тебе снов!

Послышались шаги, кто-то спускался по трапу. Он перешел к правому борту и посмотрел на корму. Там раздавался шум двигателя, темнел силуэт трубы. За кормой тянулся белесый след, еще один шел от борта. Правый борт был едва виден, но палуба черным пятном выделялась на фоне моря, а бомбометы, тралы и задранные вверх орудийные стволы мешали разобрать, пристроилась ли у борта тощая фигура. Ему померещилась тень богомола, поднявшего к лицу передние лапы.

Нет, это не Натаниэль, это Мэри.

Я должен, должен, ну как ты не понимаешь, сучка?

— Вестовой!

— Да, сэр.

— Принесите мне какао.

— Есть, сэр!

— И еще, вестовой… нет, ничего.

Шаги вниз по трапу. Темнота, ветер в лицо. Мерцание по правому борту, словно далекие огни затемненного городка. Луна восходит.

— Впередсмотрящий с левого борта!

— Да, сэр!

— Сбегайте в рубку и принесите другой бинокль. Этот пора чинить. Найдете на полке над столиком штурмана.

— Есть, сэр!

— Я пока сам послежу за вашим сектором.

— Есть, сэр!

Шаги вниз по трапу.

Сейчас.

Главное, правильно сыграть. Просто случайно решил прогуляться по левому борту.

Пауза.

Давай!

Добраться до нактоуза, броситься к переговорной трубке — голос настойчивый, резкий, испуганный…

— Право руля, мать вашу!

Страшный удар — в пьесе этого нет. Облака вспыхнули белым светом, вселенная завертелась. Падение, сокрушительный удар. Рот, залитый черной водой. Тело мечется во все стороны.

Рот в ярости закричал в белую муть воронки:

— Приказ был правильный, черт побери!

Сожран.

На волны смотреть было трудно, их то и дело закрывала белая пелена. Он заставил окошко отстраниться и перевел его на свое одетое тело. Одежда промокла насквозь, а гетры походили на ветошь. Рот механически повторял что-то.

— И зачем только я скинул сапоги.

Центр притворялся, что не слышит.

У рта своя мудрость.

— Всегда остается сумасшествие — как спасительная щель в скале. Лишившись всякой защиты, человек может спрятаться в сумасшествии, как те твари в панцирях, что шныряют в зарослях, где живут мидии.

Найти что-нибудь и рассматривать.

— Сумасшествие все покроет, правда, милый?

Не можешь смотреть — действуй.

Он поднялся и заковылял под ветром, дождем и брызгами. Спустился по Хай-стрит туда, где лежал клеенчатый плащ, превращенный в резервуар. Стал черпать зюйдвесткой воду и носить к выбоине. Сосредоточился на законах воды — как она падает, как течет, как предсказуема и управляема. Скала то и дело тряслась, над Наблюдательным постом взлетало белое облачко, и по расселинам стекали вниз белые пенистые струйки. Опорожнив плащ, он встряхнул его и надел. Сосредоточиться на застежках, забыть о том, что надвигается. На Клавдии клочьями висела пена. Плащ раздулся под ветром и подтолкнул его к желобу, пригвоздил к месту, и в этот момент небеса снова разверзлись. Вода ударила в спину и ливнем хлынула в расселину, двигаясь кругами и вспухая на дне мутным бурлящим потоком. Вслепую, ощупью, он дошел вдоль Клавдия до расщелины и задом наперед заполз внутрь. Натянул на голову зюйдвестку и уткнулся лицом в ладони. Почерневший мир проникал к нему только в звуках.

— Если бы это слышал безумец, он решил бы, что гремит гром, и был бы, разумеется, прав. Нет смысла это слушать. Гром, только и всего, над тем самым горизонтом, где корабли снуют туда-сюда. Слушай лучше шторм, который решил обрушиться на эту скалу. Решил выбить последние мозги из головы злополучного бедняги. Конечно, никто не хочет сходить с ума, но придется. Подумать только! Все люди спокойно лежат в теплых постелях, а британский моряк сидит на одинокой скале и сходит с ума, и не потому, что он хочет этого, а потому, что море — это кошмар, худший кошмар, который можно себе представить.

Центр настороженно прислушивался. Теперь он сосредоточился на словах, вылетающих изо рта, потому что плоть и волосы заслонили зрительное окошко, а слова можно было исследовать так же, как и мысли. В них звучала скрытая музыка.

— Помогите! Помогите! Я умираю. Умираю от жажды, от холода и голода. Я как подтопленное бревно, застрявшее в расселине. Я выполнял свой долг, и вот моя награда. Сам вид мой вызывает сострадание. Я был молод, силен и хорош собой; у меня был орлиный профиль, и волнистые волосы, и блестящий ум, и я пошел сражаться с вашими врагами. Я выжил, я покорил морскую стихию. Я одолел скалу, чаек, омаров, тюленей, бурю. Теперь я исхудал и обессилел, мои суставы как узлы, руки и ноги как палки. Лицо постарело, волосы побелели от морской соли и невзгод. Мои глаза — тусклые камни…

Центр дрогнул и сжался. На фоне шторма, тайной музыки, слов и рыданий, вылетающих изо рта, слышался еще один звук.

— …моя грудь похожа на остов погибшего корабля, каждый мой вздох — страдание…

Звук был настолько слаб по сравнению с шумом ветра и дождя, что невольно заставлял прислушиваться. Рот тоже это понял и застонал еще усердней.

— Я схожу с ума. Молнии играют на просторах взбесившегося моря. Я снова стану сильным…

Рот запел.

Центр все прислушивался — сквозь пение, сквозь музыку, сквозь рев шторма. Звук долетел снова, и на мгновение центр принял его за гром.

— О-го-го! Молнии Тора бросают мне вызов! Вспышка за вспышкой рвутся залпы белого огня — это небесные стрелы летят в Прометея, белые, белые, ослепительно белые, в человека на голой скале…

Шум был глухой и далекий, как отдаленная канонада. Он смутно напоминал грохот барабана, и рот тотчас подхватил:

— Тра-та-та-та-та! Солдаты идут, мой император взят в плен! Та-та-та!

Наверху, похоже, перетаскивали мебель, и рот в панике затрещал, словно сверчок:

— Ставь сюда. Отверни угол ковра, тогда стол пройдет. Вот, пусть стоит рядом с радиолой. Смени эту пластинку, поставь что-нибудь решительное, героическое…

Или это мешки с мукой свалились с железного трапа на стальную палубу?

— Право руля! Право руля!

Или это трепещут медные крылья?

Дверь подвала захлопнулась за спиною ребенка, который спускается все ниже и ниже — в свой сон — для встречи с тем, от чего он отвернулся при сотворении.

— Голову долой! Отрубить ему голову — там, на плахе средь пламени и угольной пыли!

Один центр знал. Опознал звук с такой точностью, что выкрики рта приносили не больше пользы, чем бессмысленная икота. Раздавался скрежет и стук лопаты по крышке огромной, зарытой в землю жестянки.

13

— Псих, — сказал рот, — буйный псих. Я все понимаю — омары, черви, твердый камень, сверкающая реальность, законы природы, киноролики, фотоснимки людей и звуков, летающие ящеры, вражда — как тут не сойти с ума? Я скажу тебе, что такое человек. Он ходит на четвереньках, пока Необходимость не вздернет его кверху, превратив в уродливого мутанта. Если хочешь доказательств, поищи следы ее рук на позвоночном столбе, чуть повыше крестца. Человек — это каприз природы, исторгнутый эмбрион, лишенный нормального развития, выброшенный наружу в голой, тонкой, как пергамент, оболочке. Зубы его слишком малы, а мягкий раздутый череп похож на пузырь. Но именно там природа замешивает свое тесто, и в этот твердеющий шар пихает шторма, сверкающие молнии и небесную дрожь. Все твои омары и прочие картинки — это лишь случайные мгновенные пересечения ветвящихся молний. Жизнь желудка и половых органов движется по привычному кругу, но тесто не остается все тем же. Притянутый к земному шару, изрытый горящими бороздами лишений и мук, мечущийся от ужаса, помешанный и одинокий, умирающий на скале посреди моря… Тесто перестояло, и теперь ты буйно помешанный, больше ничего.

Ощущения. Кофе. Пиво. Джин. Дерево. Бархат. Нейлон. Рот. Теплая влажная нагота. Пещеры, просторные, словно расселина, и сжатые, словно щупальца красного анемона. Обжигающие укусы. Господство. Цельность личности.

— Ты есть пересечение всех потоков. Ты не существуешь отдельно от меня. Если я безумец, то и ты тоже. Ты, болтающий там внутри, и я — мы едины и оба безумны.