Крыса в чужом подвале. Часть 2 - Игорь Федорцов

Он подхватил Элинику на руки и, преодолевая слабое сопротивление, притиснул к себе. Слушал её сбившееся дыхание и учащенное сердцебиение. Чуть покачивал. Как малого ребенка.

− Отпусти. Не пуховая, так-то держать, − попросила Элиника.

Костас положил её на кровать. Хотел выпрямиться, притянула к себе.

Откуда что берется между людьми? Одних любим, других ненавидим. От одних бежим, за другими гоняемся сами. В чем тут промысел божий? Или суть тому глупость наша людская? Или все-таки мудрость? Мудрость она ведь не от прожитых лет. От встреч, от разлук, от радости и печали, от ненависти и любви. От любви, пожалуй, больше, чем от всего остального.

Вечера сменялись ночами и были они длинны и коротки, как бывают коротки и длинны ночи для мужчины и женщины. Когда на сон остается час-полтора перед самым рассветом. Когда звездное небо подернется серой вуалью нового дня. Когда устелют землю седенькие кудри тумана. И все же… И все же была в их страсти горечь прошлого. Будто Элиника заполняла бреши и лакуны в прожитых днях и ночах, днями и ночами нынешними. Много ли их будет? Сколько есть — её!

В деревне сосед соседа всегда выручит. Дед помог Костасу с колодцем, Костас помогал деду пиловать и колоть дранку. Тому на продажу, а себе на сарай.

− Уйдешь поди скоро? — спросил дед, прилаживаясь в тенек. Староват стал, за помощником угнаться, силенок нет.

− Уйду, − не стал скрывать Костас.

− Чего так?

Костасу вспомнился предмет завернутый в илитон и оставленный в лесу. Придется вернуться. И многое еще придется сделать. И сделает. Причина ли это уйти?

− Дело осталось.

− Дело? — дед покосился. Врет или правду говорит?

− Не я уйду, ко мне придут.

— Тогда конечно. Вернешься?

− Как управлюсь.

Хитро сказал. Вроде да и вроде нет. Пойми его.

− Она баба справная, − с расстановками, подбирая слова произнес дед.

− Угу, − согласился Костас.

− Присмотрю, − пообещал дед. — Обидеть могут.

Про обидеть правильно сказал. Когда Костас в очередной раз ходил в лес, жерди понадобились, его подкараулили двое. Не деревенские. В деревни никто оружие не носил. Подкараулили попугать, поглумиться да денег стребовать. Их тела он утопил в болоте, в том, где уток бил. Никто про то и не узнал.

Дошла очередь сарай крыть. На улице жарища, пот в сто ручьев гонит. Элиника принесла ему воды. Костас спустился со стропил, жадно пил, проливая влагу на голую грудь и живот. Её шершавая ладошка коснулась вытереть. Пахло раскаленным деревом, звонко шелестела под ногами пересушенная трава. Элиника потянулась к нему первая. Костас отставил кувшин на столбик загона, растянул плечики её платья-туники и оно само спало через широкую горловину. Солнечные лучики испятнали обнаженное тело озорными веснушками. Он прижал Элинику к себе, гладил спину, спускаясь от лопаток к ягодицам. Ворох сена золотым облаком закрыл их от посторонних глаз, заглушил шелестом их движения, не отпустил далеко слова, не предназначенные другим.

− Не надо так миленький…. Не надо…, − шептала Элиника пересохшими жаркими губами не отпуская Костаса от себя. — Понесу ведь…

Что испытывал он к ней? Нежность. Нежность мужчины к женщине, за которую в ответе.

Костас уходил на седьмой день к вечеру, к самой закатной заре, бегущей от серых туч. Проверил панарий, осмотрел яри. Элиника собрала ему небольшой узелок, положив с десяток пирожков. Тех, что на один зубок. Проводила до калитки. Они не разговаривали. Не прощались. Прощание это навсегда. Пусть уж так, без слов. Да и зачем им слова. Они понимали друг друга без них. Такое бывает.

Элиника едва улыбнулась ему. Костас знал её маленькую хитрость. Припрятала в его вещи иголку с ниткой. Чтобы вернулся. На нитке три узелка. Зарок. Столько деток ему народит.

Сразу за поворотом дороги Костас свернул в лес. Нельзя уходить, не свершив положенного.

Небо куталось в тучи, не желая видеть дел людских, а самой большой угольно-черной тучей завесило луну-фонарь. Так что и лучик не прорвется.

Лагерь апелатов[38] дано спал. Смолкли песни, крики, визг Лаймы и Клаи, общих потаскух пользуемых по очереди. Заткнулись самые трепливые, утихомирились скандалисты и склочники, напились досыта охочие до выпивки.

Кубеж проснулся от желания поссать. Выдул вечером лишнего, пузо горой! А чего не пить? Дармовое. Прихватили купчишку с товаром, вот и гуливанили. Кубеж довольно вздохнул. Удачлив у них атаман. Почитай два года в лесу, а ни егеря, ни равдухи их не нашли. И не найдут. Но думай не думай, ворочайся не ворочайся, а подымайся и иди. Все одно не перетерпишь.

Апелат привстал на локте, собираясь спустить ноги на пол. В горло уперлась острая сталь. Кубеж вздрогнул и хотел было выругаться, дескать, что за шуточки, но замер с открыты ртом. В темноте медленно вспыхнули два хищных глаза.

− Деревню Метаха знаешь?

Апелат только сглотнул, дернув кадыком в подтверждение. Слово сказать или кивнуть в ответ не смог.

− Травина сломится, с тебя спрошу. Как с главного.

Кубежу показалось, говоривший, убрав нож от его горла, слизнул кровь с оружия.

«Бескуд!»[39], − сомлел апелат и обоссался.

Пролежал в мокроте до утра. Боясь шелохнуться или позвать кого. Он уверял себя, с перепоя кошмар ему привиделся. Но кошмар начался на утро. Кто-то вырезал половину фатрии. Не горла вскрыл. Выпластал брюшины, вывернул ребра. Смотреть жутко. Атамана Крыня подвесили за ноги на дерево. Выпавшие кишки сложились горкой под головой. Стекшая кровь собралась в ведро. На краю ведра — ковш.

10

К удивлению многих лавка симодария Матуша не работала. Вернее сказать работала, но в нее никого не впускали. Тех, кто шел по делу, отдать долг, договорится об отсрочке, заложить вещи, вежливо просили зайти позже. Лучше завтра, с утра. Тем, кому было охота порассуждать за жизнь, за Матушем такой грешок водился, столь же любезно рекомендовали сегодня не беспокоиться. Настаивать и убеждать бесполезно во всех случаях срочности и надобности, поскольку двери лавки караулил амбал Друз, а к его словам стоило прислушаться, для блага своего драгоценного здоровья.

Сам шен Матуш, как и заведено, находился за прилавком. Был он круглолиц, круглотел и короткорук. На добродушном лице всегда присутствовала улыбка. К месту или не к месту, он предпочитал улыбаться. Его клиентов это устраивало, ибо вселяло некоторую надежду, просьбы их услышат, дела уладят наилучшим образом, а вознаграждение, которое с них возьмут за хлопоты, не окажется чрезмерным. Переживать за собственный кошелек излишне не придется. Так было всегда, кто с шеном Матушем, год, два или десять лет, знаком. Хотя честно сказать никто доподлинно его не знал. Те, кто к нему обращался, и не только и не столько как к симодарию, спроси их, не смогли бы сказать о нем ничего конкретного. Разве утверждать, человек он достойный, трудолюбивый и не живодер. И говорили они так минимум по двум причинам: малой информированности и нежелании пострадать за свой болтливый язык.

Лавка представляло собой не большое, но светлое помещение. Вход обозначен ажурными стеклянными дверями, единственными во Трапезитском кастроне. Однако, не смотря на хрупкость преграды, ни одному здравомыслящему вору и в ум не приходило покуситься на имущество симодария. Не от того ли что они как раз знали истину, кто такой шен Матуш. Под стать дверям огромное окна с хорошим мохэйским стеклом. «Люблю когда светло» говаривал владелец лавки и ему верили. Как не верить хорошему человеку? Пол зала настлан из дубовых плах, тщательно проструганных, подогнанных и надраенных песком. Вдоль стен витрины со всякой всячиной. В одних диковинные монеты, в других не менее диковинные аксессуары: кошель из человеческого скальпа, шкатулка с двойным дном, хитрый ларь с замком никем не открытым, даже на спор, огромная плеть семихвостка, каждая коса которой заканчивается погремушкой с хвоста скального трещеточника. И многое-многое другое. Кроме упомянутого имелись два столика из ногарского мрамора и под стать им стульчики, ажурные, почти игрушечные. Все для солидных клиентов. Ведь шен Матуш знался не только с босяками, купеческими товариществами и гильдиями ремесленников, но и благородными кирами. Дела велись за прилавком из красного дерева. Звучит грубовато для такой изящной вещи, но все же, прилавок, а не стол. Боковины и фронтон украшены резьбой и эмалевыми вставками, сама столешница ровнее и глаже зеркала. И видывало зеркало всякое. К примеру, весь прошлый месяц столицу будоражило исчезновение рейнха Юрра. Его сбились искать родственники, его вынюхивали пронырливые равдухи, землю рыли его кредиторы, томились в догадках друзья. Враги же недоумевали, не тот человек рейнх чтобы взять и скрыться неведома куда, не получив сполна за обиды и не ответив достойно за оскорбления. Но шлепнулся на прилавок кошель всей тяжестью в двести солидов и судьба рейнха в одночасье решилась. В данный момент от многоуважаемого Юрра ничего не осталось, ибо несчастного живьем скормили бойцовым псам в столичном пригороде. А за его казнью наблюдала некто, оплатившая заказ. Или другой пример, бэну Хости. Горячо любимая супруга Ги ди Шамо. О её нахождении высказывалось множество предположений и самое правдоподобное, она покинула империю вместе со своим любовником Лиазье. Их видели толи у границы с Остией, толи на пароме пересекающим Раабский пролив. И то и другое враки! За каких-то триста солидов и бэну Хости и её любовник, связанные доброй конопляной веревкой, упокоились на дне одного из императорских прудов, откуда повара добывают раков к столу Экбольма Первого. Многое видывал прилавок шена Матуша, но на счастью многих нем он и бездушен.