НЕТ - Анатолий Маркуша
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Серебряные звезды мерцают, будто подсвеченные далекими невидимыми светильниками, и медленно кочуют по куполу вселенной, и тянут к себе, приманивают. И бывает, сказка закружит. Тогда небесные светила перемешаются с огоньками земными, и покажется вдруг очарованному небесному страннику, что он – центр мироздания, а все прочее вертится, и плывет, и бежит мимо него, стоящего высоко, одиноко и гордо.
Случится такое, берегись!
Берегись! И волею своей, и разумом, и мудростью человечьей разорви цепи сказки, упрись глазами в приборы и верь только стрелочкам – колдуньям, только индикаторам – ясновидцам. И не поднимай головы, пока не выйдешь из сказки.
Когда выйдешь, взгляни по сторонам. И улыбнись серебряным звездам и бархатной драпировке, и особо поклонись рубиновым капелькам-огонькам, что зажгла для тебя Земля, оградив кровавым бисером свои опасные высоты, разящие мечты радио– и телевизионных антенн…
Пусть живет сказка, мы умеем проходить сквозь нее, не теряя чувства реальности. Ведь настоящие волшебники давно уже живут на грешной земле, той самой, что зажигает свои звезды.
Летчик вышел на широченный, увитый плющом балкон, постоял, оценивающе разглядывая свои владения, отодвинул скрипучий стол в затененный уголок, подтащил к столу уродливое плетеное кресло.
Присел, примерился, встал и подложил под одну из ножек смятый спичечный коробок; снова сел.
Он развернул большой блокнот, аккуратно подсунул под чистый лист страничку-трафарет с жирными, черными строчками и принялся за письмо.
"Уважаемый Вадим Сергеевич! Пишу вам с берега Черного моря. Путевку в санаторий не взял и на этот раз. Терпеть не могу организованного отдыха с затейниками, баянистами, массовиками, под руководством врачей и сестер в белых халатах. Санаторий напоминает мне госпиталь. И от этого удовольствия я стараюсь себя избавить. Словом, приземлился в гостинице, купаюсь, загораю, принимаю калории в ресторане, самым что ни на есть примитивным диким способом.
Впрочем, все это пустое. И Вы, конечно, прекрасно понимаете, что я не стал бы отнимать у Вас дорогое время на подобную бескрылую лирику, если бы не нуждался в "разгоне"… Словом, считайте предыдущие строчки не более чем "выруливанием" и простите, что я провел этот элементарный маневр в несколько замедленном темпе…"
Летчик перечитал написанное, недовольно помотал головой, но исправлять ничего не стал. Посмотрел на море. Темно-зеленое, оно было покрыто в этот час легкими пенными завитушками прибоя. Море всегда успокаивало Хабарова, дарило ясность мысли. И Виктор Михайлович продолжал писать:
"На похоронах Углова Вы сказали жестокие слова: "Ты прав, – сказали Вы, – ты снова прав". Нет, я вовсе не собираюсь упрекать Вас; мы слишком давно и слишком хорошо знаем друг друга, и, увы, это были не первые похороны, через которые нам довелось пройти.
Не стану скрывать: Углова я недолюбливал и никогда полностью не доверял ему. Знаю, о мертвых не принято говорить плохо. Но я все-таки скажу Вам то, что никогда не позволил бы сказать при жизни Углова. Бесспорно, Алексей Иванович был очень смелым человеком, но ему катастрофически не хватало знаний, настоящей технической культуры. В этом, и только в этом, причина его наивной бравады, его поз. Однако он держался долгие и трудные годы и даже, как говорится, "сделал вклад" в освоение реактивной техники. Почему? Думаю, благодаря большому опыту. Опыт у него был, разумеется, этого отнять нельзя. И, кроме того, ему фантастически везло. Вероятно, понятие "везение" звучит недостаточно диалектично но Углову в самом деле чертовски везло и не день, не неделю, а двадцать с лишним лет подряд.
Пусть земля будет Углову пухом, но не совершите Вы, Вадим Сергеевич, повторной ошибки: не доверьте сороковку другому Углову.
Вы помните, я настаивал на раздельной доводке двигателя и системы управления. Вы тогда не вняли моим словам. Знаю. Вас торопили. Могу понять даже, но…
Я внимательно изучил документы аварийной комиссии. Я согласен – не надо увеличивать число пострадавших и поэтому вполне принимаю формулу: "считать виновником катастрофы летчика Углова, допустившего…" и так далее. И все-таки, на Вашем месте я заставил бы еще раз (а может быть, еще много раз) обнюхать всю систему подачи топлива. Перебой в двигателе был, и тут Углов ни при чем. Я бы отказался от гидроусилителей в том виде, в котором они решены сейчас, и подумал бы вот примерно над каким принципиальным решением…" – тут Хабаров набросал небольшой, очень аккуратный рисунок. Виктор Михайлович не предлагал новой конструкции, он только намечал схему. И эта схема была проста и предусматривала, в случае отказа гидросистемы, кроме обычного дублирования, еще и дополнительный вариант перехода на непосредственно ручное управление.
Дальше Хабаров писал:
"Предвижу возражения: "На кой черт такие фокусы, если нагрузки на рули при непосредственно ручном управлении будут килограммов 80". Верно, но когда бывает совсем плохо, люди делаются очень сильными, и восемьдесят килограммов свернуть можно. Берусь!
Вадим Сергеевич, я знаю, Вы у нас самый главный поборник автоматизации. Вероятно, это признак не только современности, но и Вашей причастности к будущему. Однако разумно ли сразу лишать летчика средств активного воздействия чуть ли не на все агрегаты машины? Спарьте, обязательно спарьте (хотя бы пока) автоматику с ручным управлением. Пусть пройдет какое-то время, пусть Ваши автоматы потрясутся на всех режимах, пусть поживут под током, пусть померзнут на высоте, словом, пусть на практике докажут, какие они хорошие и надежные. И тогда уже выбрасывайте к чертям собачьим дополнительное ручное управление. Можете не сомневаться, мы, летчики, первыми скажем Вам за это спасибо…
Знаю, Вам сейчас тошно. Знаю, не все в большом сером доме приветствуют Вас так же радостно, как месяц назад. Но Вы не поддавайтесь! Когда я сказал про сороковку – престижная машина, – я имел в виду не Ваш престиж. Вы слишком много и хорошо поработали, чтобы Ваш авторитет в авиации можно было зачеркнуть или хотя бы поколебать одной неудачей. Я имел в виду престиж тех, кто не строит самолеты, а только докладывает об очередных успехах; я имел в виду Ваших постоянных спутников за столом президиумов, что взяли себе в привычку раскланиваться за Вас, когда, как принято говорить, "зал гремит овациями"… Надеюсь, Вы поняли меня правильно".
Летчик остановился и долго глядел вдаль. Он думал: "Писать или не писать". История была длинной и запутанной. С год назад Генеральный устроил перевод своему заместителю Илье Григорьевичу Аснеру в министерство. Перевод был почетный. С прибавкой в окладе, с громким названием Главный специалист… Но все чувствовали – Генеральный и заместитель не поладили. Аснер был талантливым инженером и очень деятельным руководителем, он снимал с Генерального все повседневные заботы: доводку машин, переговоры со смежниками, проталкивание и пробивание. Но у Ильи Григорьевича был нелегкий характер – резкий, взрывчатый. И все началось с пустяка. Ведущий инженер принес на подпись Аснеру полетный лист.
- С Генеральным согласовано, но его сейчас нет, – сказал ведущий. – Вы подпишите, Илья Григорьевич?
– А почему заменили второго пилота? – спросил Аснер.
– Володин приболел, поставили Бокуна…
– Бокун на это задание не полетит.
– Но Генеральный не возражает….
- А я возражаю. Бокун не знает машины, не знает оборудования, и вообще он не допущен к такой работе. Ах вы не согласны? Прекрасно! Ну и пусть Генеральный вам подписывает. Все, ступайте.
Были и другие стычки. Однажды, выведенный из себя упрямством Аснера, Генеральный спросил:
– Илья Григорьевич, кто, в конце концов, здесь все-таки старший – вы или я?
Спрошено было при людях, на совещании. И Аснер незамедлительно ответил: – К сожалению, вы… Генеральный обиделся всерьез.
С тех пор как Аснер ушел в министерство, из бюро исчезла главная сдерживающая сила и заметно разладились многие звенья хорошо сработанного исполнительного аппарата.
Летчик взял ручку и быстро написал:
"И еще. Плюньте на самолюбие, Вадим Сергеевич, верните Аснера. С ним Вам будет в сто раз легче и в тысячу раз спокойнее.
Вот и все. Написал и чувствую облегчение, хотя могу вполне отчетливо себе представить, как Вы будете недовольны этим письмом.
Но я рассчитываю на Ваш великолепный здравый смысл.
Не можете Вы всерьез думать, что я способен ликовать, доказав свою правоту ценой жизни товарища, собрата своего – испытателя. Пусть я не слишком хорош по-человечески, но и ненастолько плох. Не можете Вы не согласиться, что надежность всей конструкции в идеале должна быть не ниже, чем надежность каждого ее звена.