НЕТ - Анатолий Маркуша

– Сыграл бы, Алексеевич, лет десять тебя не слушал, сыграй.

– Да пальцы не те. Забыл я, Фома, когда за инструмент садился.

– А ты вспомни. Что пальцы? Важно, чтобы душа на месте была.

И Алексей Алексеевич сдается.

Сначала он играет старинные мелодии, потом, неожиданно молодо тряхнув головой и лукаво сощурившись, гремит шлягером нэпманских времен и незаметно переходит на попурри из современных песен. Алексей Алексеевич оказывается коварным музыкантом: исполнив вступление модной песенки, что ежедневно звучит по радио, он объявляет: "А теперь прошу познакомиться с первоисточником", – и тут же играет полузабытый цыганский романс, и все обнаруживают просто-таки фантастическое сходство в этих, совсем, казалось бы, непохожих вещах.

Полковник-связист радостно смеется, тучная дама, причастная к телевизионным ретрансляторам, улыбчиво щурится, гости помоложе усердно танцуют и под старинные мелодии, и с особым удовольствием под нэпманский шлягер, и под современное попурри, перемежаемое первоисточниками, тоже. Недовольна, кажется, только Нина Алексеевна:

– Не паясничай, папа, – просит она строго, но старик не обращает на нее никакого внимания.

Пьяненький Фома не сводит влюбленных глаз с Алексея Алексеевича и, улучив секундную паузу, просит:

– Про гусар, Алексеевич, дай про гусар.

Алексей Алексеевич разошелся. Он заводит глаза под самые веки и расслабленно начинает:

С небесных бело-синих гор,Качнувшись в вышине,В последний раз идет к землеНа рандеву "ньюпор".

Алексей Алексеевич вздыхает, закатывает глаза еще больше очень тихо продолжает:

Ты знал, что смертны люди все,Мой голубой пилот,Так для чего свой самолетТы все же ввел в пике?

И старик вздыхает и, изменив голос, поет душещипательным баритоном:

Я был гусаром среди вас,Средь ангелов земных,И рисковал собой не разВо имя глаз твоих.Но отвернулась, приговорСвой объявила ты…И вот в последний раз "ньюпор"Идет мой с высоты.Прощай, любимая, забудьГусара поскорей,Не беспокой девичью грудьЖестокостью своей.

Виктор Михайлович видит: лицо Нины Алексеевны скривилось в брезгливой гримасе, он смотрит на мать – Анна Мироновна грустно улыбается, он переводит взгляд на Фому – Фома, не таясь, плачет.

Алексей Алексеевич поднимается с круглой винтовой табуретки, утыканной медными тусклыми пупырышками, и вид у него помолодевший, довольный…

Потом среди собравшихся произошла какая-то перегруппировка, и Виктор Михайлович оказался на диване. Рядом сидела Нина Алексеевна, подле нее – сравнительно молодой, очень серьезный мужчина в больших очках и строгом черном костюме, тут же была Ксения Дмитриевна, невестка Алексея Алексеевича. Остальных Виктор Михайлович не запомнил.

И снова разговор завертелся вокруг литературы. И снова дирижировала Нина Алексеевна.

Виктор Михайлович твердо решил не ввязываться и при первом же удобном случае отрулить в сторонку. Но Нина Алексеевна вызвала огонь на себя.

– Мне очень жаль, что среди нашей интеллигенции не принято читать и всерьез обсуждать критические статьи. Это считается чуть ли не дурным тоном. А между тем тот же Бушуев дает такой простор для размышлений, споров, для углубления… Вы не согласны, Виктор Михайлович?

Лобовой атаки Виктор Михайлович не ожидал. – Простите, Нина Алексеевна, а что написал Бушуев, кроме критических статей?

– Не совсем понимаю вас.

– Ну-у, может, он повесть какую-нибудь сочинил, рассказ, может, поэму?

– Чудак вы человек, Виктор Михайлович, Бушуев – литературовед, филолог, критик, и это совсем не его дело – писать прозу или стихи.

Нина Алексеевна привыкла и, видимо, любила учить. Стоило ей начать, как вся она преображалась, делалась стройнее и, кажется, даже выше ростом. Она говорила и слушала себя. И явно была довольна своим голосом, дикцией, уверенными интонациями.

– Странно, как можно занимать, например, должность летчика-инспектора и самому не летать, – сказал Хабаров. – Да пусть такой деятель будет хоть доктором наук, хоть членом-корреспондентом, все равно ничего путного он не сделает. Чтобы кого-то учить, надо, во всяком случае так я понимаю, прежде всего самому уметь.

– Вы все ужасно упрощаете, Виктор Михайлович. Следуя вашей логике, и Белинский, и Писарев, и Добролюбов не должны были заниматься критикой. Так?

– Этого я не знаю – следовало им или не следовало заниматься критикой, но в одном убежден; Пушкин у нас все равно был бы, Лермонтов – тоже, Гоголь – тоже, Чехов – тоже…

Лицо Нины Алексеевны покрылось алыми пятнами. Она ужасно разволновалась. "Что за человек, что за страшный человек?! И, не стесняясь, говорит такие кощунственные вещи", – подумала она и, стараясь скрыть волнение, сказала почти примирительным тоном:

– Вы просто отчаянный нигилист, Виктор Михайлович. По-вашему получается, что критика вообще не нужна…

– Почему? Я этого вовсе не говорил. Критика как область литературы – явление совершенно закономерное, а вот критика как профессия, на мой взгляд, – жалкий удел неудачников, завистников, злопыхателей.

– Вы излишне самоуверенны, Виктор Михайлович, и боюсь, что я ни в чем не смогу вас переубедить, но есть же общепризнанные авторитеты…

– Авторитеты? Прекрасная мысль! Давайте обратимся к авторитетам. Гоголь для вас авторитет? – Хабаров покручивал в руках высокий тонконогий бокал и всем своим видом показывал, что спор его не очень-то занимает, но раз уж он втянут, схвачен и вынужден спорить, то так просто не отступит, не сдастся.

– Гоголь? Разумеется, – согласилась Нина Алексеевна и склонила голову, готовая снисходительно выслушать упрямого ученика. – Что ж говорит Гоголь по интересующему нас вопросу?

– Так вот, Николай Васильевич Гоголь считал, что у писателя есть только один судья – читатель.

– Это я знаю, но вы же не будете отрицать, что именно читателю, и особенно читателю неквалифицированному, в первую очередь мнение критика может…

– Простите. Минуточку! Чехов для вас авторитет? Так вот, Антон Павлович Чехов сравнивал профессиональных критиков с оводьями, которые только и могут, что мешать лошадям пахать землю.

– Такого высказывания Чехова я, право, что-то не встречала, но если даже допустить его существование, то надобно еще взглянуть на контекст.

– Поглядите, поглядите на контекст. Ну, а Хемингуэй для вас авторитет?

– Не во всем, но это, конечно, крупный писатель…

– Великолепно. Так вот, Эрнест Хемингуэй говорил о литературных критиках, что это вши на чистом теле литературы…

– Очень на него похоже – бездоказательно, грубо и примитивно.

– Вы полагаете, что самый большой писатель двадцатого века бездоказателен, груб и примитивен? Это ваше собственное мнение или, может быть, мнение Бушуева? – чувствуя, что начинает злиться, спросил Хабаров.

– Мне трудно спорить с вами в таком ключе, Виктор Михайлович. Доказательства, примеры, доводы не должны оскорблять никого из участников спора.

– Это верно. Простите. Так вот. Я за критику! Но пусть писатель учит писателя, пусть актер судит актера, пусть художник дает оценку художнику. Может быть, я примитивно рассуждаю, как летчик. А уж если из этих рамок выходить, тогда ищите человека необыкновенного. Дарование! Короче говоря, я – за высокую профессиональность. Для того чтобы кого-то порицать, наставлять, превозносить, надо самому быть мастером… Хотя, хотя это и не отменяет права на свободу мнений. Судить может всякий, только мнение всякого не может быть обязательным для тех, кто делает дело.

Виктор Михайлович не слышал, как к нему подошел Алексей Алексеевич, но почувствовал его руки на плечах и услышал хрипловатый голос старика:

– Ну как, братцы, дал он вам понять, что такое точка зрения? Вы его мнением не пренебрегайте. Он свою точку зрения головой отстаивает. И арбитр у Вити построже вашего ученого совета. Его матушка земля судит. Ей очки не вотрешь и по голенищу не похлопаешь.

Разошлись поздно. Виктор Михайлович был недоволен собой. Думал: "И чего полез? Чего распетушился? Эту училку разве обломаешь? Помалкивал бы и пил с Фомой водку. До чего хорош Фома…"

Полез? С ним это случалось. И каждый раз он казнился потом. Дело летчика – летать, постоянно пытался он уговаривать себя после очередного спора на "чужую тему" и… снопа лез…

Глава тринадцатая

Небо задрапировано густым, глубоким бархатом – бархат иссиня-черный, местами чуть светлеющий, весь затканный серебряным звездным узором. Так, должно быть, оживают сказки древнего Востока, ласковые и коварные, притягательные и обманчивые.