Арахно. В коконе смерти - Олег Овчинников

Потому что вслед за шоком пришла боль, и Аля, привыкшая объяснять первоклашкам различие между заглавными и прописными буквами, для описания собственных ощущений обошлась бы одними заглавными. Вот так: БОЛЬ!

Было так больно, что Аля почти не сомневалась, что сейчас умрет. Вот-вот, через несколько секунд максимум. Но перед глазами, вопреки расхожему представлению, отчего-то проносились не сцены из прожитой жизни, а лица ее гавриков из четвертого «А», с которыми она с таким сожалением распрощалась в мае. Четыре года первичного образования, когда она была их классной руководительницей, пролетели незаметно. Она много чему научила их за это время: рисовать в прописях галочки, собирать из них буквы, считать сначала до десяти, а потом и до тысячи, складывать без обмана и без жадности делить. Не научила только, как пишется слово «землетрясение». Заковыристое слово, с двумя корнями: «земля» и «трясти», четвероклашкам такое не по зубам. Интересно, – проникла в голову странная мысль и уже не давала покоя, кружила внутри черепа назойливой пчелой, не позволяя мозгу провалиться в заслуженное беспамятство, – многие ли из гавриков напишут «землетрясение» без ошибки? Наверное, процентов двадцать, вряд ли больше. Остальные, скорее всего, запутаются в разнообразии вариантов: «землетресение», «землятресение», «землятрясение»… И только Леша Самсонов уверенно напишет «зимлитрисенье».

«Садись, Самсонов, тебе кол», – подумала Аля и наконец потеряла сознание.

Глава шестая. Толик Голицын

«В ночном.

– Эй, которые тут против белых? – обнаружил себя Семен и тенью метнулся на темную сторону, на ходу бросив напарнику: – Чего отстал? Мандибулами щелкаешь?

На мандибулы Петька обиделся – что он, цикада что ли? – и нагнал Семена уже в подходящем настроении. „Найду, кто виноват – вмажу, не разбираясь. С ноги", – мрачно пообещал он. Осталось решить, с какой.

После окрика Семена всякая возня в темном тоннеле, похожем на неосвещенную подворотню или на дупло, устроенное белкой в кроне голубой ели, стихла. Теперь Петька двигался, ориентируясь исключительно на громкое, с присвистом, дыхание Семена. Стажер с трехмесячным стажем, он до сих пор не научился видеть в темноте. Ступать старался негромко, с носка на пятку, как учили инструктора, хотя теперь-то какой смысл прятаться?

У самого входа Петька чуть не врезался в сгорбленную спину Семена.

– Чего? – шепотом спросил он.

– Погоди, дух переведу, – попросил старший товарищ и негромко выругался: – Темнотища, так ее, туда ее! Собственного клюва не видать. Постой, еще чуток… – он громко вдохнул и выдохнул. – Все, кажись, отпустило. Айда!

Внутри и впрямь было не разглядеть ни зги, ни лузги. „Темно, как в… – подумал Петька, – как, собственно, и положено – в дупле-то".

– Ну, и чего тут у нас? – рассерженным шмелем пробасил Семен, и эхо его голоса отрикошетило от высокого свода. – Маленьких обижаем?

Привычный к ночным дежурствам, он первым вник в обстановку. Нападающих оказалось двое. Жертва – одна. Прижатая к стене пигалица в коротеньком белом плащике-двукрылке. Натуральная ночная бабочка. Семен поморщился. Этот контингент гостей столицы он не любил. Самки безголовые: сперва крутят яйцекладами направо-налево, а как влипнут, аки муха во клей – выручай тогда, дядя Сема, выпутывай!

– Мальчики, помогите, – донесся из темноты приглушенный всхлип.

По округлому „г" в слове „помогите" Петька опознал в пигалице, которая виделась ему неясным бледным пятном на черном фоне, свою землячку с ближнего забугорья и тоже поморщился. Больно уж мало приятных воспоминаний осталось от того времени, когда его звали не Петька, а Петро. Нищета, тоска, беспросветность. Если б не вовремя разбитая о голову бутылка – дело было на день Десантника – небось, спился бы уже, как отец со старшим братом. Он и бил-то больше от отчаяния, думал: треснет башка хитиновая, отмучаюсь – а вышло вон как. Заметил молодой полковник из Москвы, похвалил шутливо, мол, такие головы нам нужны, вызвал к себе в Белокаменную.

Вот только многовато что-то черноты оказалось в Белокаменной. Понаползли, поналетели, как комарье из всех щелей. Чего им в своих сочах не сиделось с Минводами? Зачем с термитников спустились? Эти два жучины усатые, черномордые – одни глаза в потемках блестят – тоже, по всему судя, залетные. Только их забугорье подальше будет и поюжнее.

Должно быть, нападавшие уловили тонкий нюанс в настроении защитников. Проще говоря, почувствовали, что впрягаться за дурочку-однодневку нет ни у кого ни резона, ни особого желания, и решили договориться по-доброму.

– Какые проблэмы? – путая гласные, спросил ближний. – Нэ видишь, мы с дэвушкой разговариваем?

– Бэсэдуем, – подтвердил второй. – Что, нэлзя?

– Почему же, беседуйте на здоровье, – миролюбиво разрешил Семен. – А мы послушаем.

– Командир… – тот, что стоял ближе, обернулся к Семену, разведя лапы на ширину души. Притертая им к стене пигалица, воспользовавшись моментом, резко ткнула обидчика острой коленкой в нижнюю четверть живота.

– Ах ты тля! – согнувшись пополам, выдохнул любитель заполночных бесед. – Моль порченая! Я ж тэбя сэйчас…

– Не сметь! – рявкнул Петька и встал так, чтоб в случае чего быстро дотянуться до обоих. – Документы покажи! Медленно…

Ушибленный, поскуливая от боли и неудовлетворенной жажды мести, протянул заламинированные корочки.

– Агабаб Айдыр Оглы? – прочитал Петр, подсвечивая себе заложенным за ухо „светлячком". – Где тут имя, а где фамилия?

– Далше, – Агабаб распрямился и протянул лапищу – показать, за что немедленно получил по пальцам собственным документом. – Там, внызу… Дадашев наше фамилие.

– А это что? Ассенизатор?

– Да, мы с братом – ассэнизаторы, – подтвердил Дадашев. И пояснил на всякий случай: – Дэрмо собыраем.

– Из быотуалэтов. Утылизуем, – уточнил брат Дадашева, медленно пятясь от стены и поглядывая с опаской на девицу: не взбрыкнет ли?

Что они, за полудурка его держат? Петька чувствовал, как злость-чернее окружающей мглы-начинает закипать внутри. Пока только мелкие пузырьки, завиваясь спиральками, поднимались с самого дна души. Но они еще забурлят, вспенятся барашками, надо только распалить конфорку.

– Лучше б вы сами собрались, всех братьев-дядьев собрали и покатили свои шары навозные за сто первый кэмэ. Глядишь, дерьма бы в столице поубавилось

– Зачэм обижаешь? – спросил с упреком брат Дадашева.

– Это я еще не обижаю… – угрожающе надвинулся Петр.

Семен кашлянул и по-отечески посоветовал:

– Ты б не заводился, Петюнь.

Он был противником национальной розни и даже в иную из суббот выпивал горькую, а потом играл в нарды с соседом по гаражу – туркменом.