Сімъ побѣдиши - Алесь Пашкевич

   — Там, в Дерпте, Ванька Курбский от гнева моего киснет. Поведоми ему, что высохла обида моя — и доверь ему Екатериной заниматься. 

   Висковатый едва не обмер, в глазах проплыли красные круги... Вот она — новость вторая, которую вынужден он был сообщить, но так и не осмелился! 

   — Государь... — выдавил он, почувствовав, как на спине выступил холодный пот. — Доложили мне сего дня, что Курбский исчез… 

   — Что?! 

   — Нет его в замке... И еще двенадцать бояр с ним... 

   Ивана как обдали кипятком. Недоуменно мигая, он заговорил словно сам с собой: 

   — Может, на охоту подался? Как это — нет?.. 

   — Говорят, что переодетым через стену цитадели перелез. Золото и деньги забрал... — Висковатый с трудом находил слова. — Жена с сыном остались... 

   Иван отрешенно встал из-за стола. Продолговатая голова затряслась, ее жирные пряди вдруг показались Висковатому змеями. 

   — Надо было его вместе со щенком Адашевым на кол посадить! Еще когда сыну моему крест целовать отказался... — Иван качнулся, схватил жбан с вином и швырнул в Висковатого. Попал в живот; красная жидкость плеснула на лицо и бороду, взорвалась на каменном полу липкой пеной и стекала по черному кафтану. — Вон, иуды! И я из Москвы съезжаю! Подавитесь моей короной! — Царь сорвал с себя шапку и снова бросил в онемевшего Висковатого.

   В конце 1564 года Москва неожиданно осталась без хозяина. Иван IV, сложив свой скарб и царскую казну, отобрал сотню бояр и тысячу стрельцов и отправился в Коломенское, где свирепая буря и пьяные оргии задержали его на две недели. Затем были остановки в подмосковных Тайнинском и Троице, лишь после обоз добрался до невеликого Александровска, с северной стороны Владимира. Там, приказав расстраивать Александровскую слободу, царь решил зимовать и послал в Москву к новому митрополиту Афанасию гонца с письмом. Висковатый еле успевал записывать холодной рукой: 

   — Отяжелела душа моя от множества злодеяний, совершенных воеводами и людом служивым. Опалился я на все и на всех в государстве своем — от первого до последнего человека. Провозглашая опалу свою, сообщаю тебе, владыка, что решил я сложить венец, оставить царство свое и поселиться там, где Бог покажет... 

   Назавтра в Москву повезли и второе послание — к купцам и всему православному люду — о том, что царь на них не гневается и никакой обиды не держит. 

   Москва неожиданно погрузилась в непонимание и неопределенность. Взволновался народ, всполошилось боярство. Купцы просили сообщить царю, что готовы пожертвовать своими пожитками ради общего спокойствия. 

   И начали искать виновных, а над некоторыми — и вершить самосуды. Уже не первый месяц настраивал московских священников против царских печатников Иван Висковатый, с первого знакомства с дьяконом Иоанном почувствовавший от того угрозу — чем же тогда он, глава царского летописного дела, будет со своими писцами заниматься? Висковатый распускал по Москве и окольным монастырям слухи о множестве ошибок в недавно выданном «Апостоле» (словно их было меньше в книгах рукописных), а самих печатников называл чернорукими еретиками. 

   Начинало вечереть, когда к типографии пришли священники с несколькими десятками простолюдинов. Петр Мстиславец с Гринем только успели разобрать формы и мыли их на задворках. По ручью сбегала на снег, покрываясь легким паром, черная от краски вода. 

   — Смотри, народ православный — в их книгах черт руки умыл! — показал на воду кто-то из сухощавых людей в рясе. — Нечистивцы! И дела нечистые совершают! Гони вон иезуитов! 

   Часть толпы ворвалась в типографию и в кровь избила ошеломленного Иоанна. Тот же сухощавик схватил кипсей и, крикнув: «Вот эта черная дьявольская кровь, которой они мажут святые слова!» — стукнул им об верстак. Пособники уже воротили наборные соты и разбрасывали оттиснутые страницы. А у дверей слышалось: 

   — Жги волхвов-бесов! 

   — Смерть лютым еретикам!.. 

   И вмиг, как заранее подготовленный, вспыхнул огонь. Толпа спешно выбила несколько окон и высыпала наружу. С бумаг пламя вскочило на смольные стены, застилая двор дымом. Пока Мстиславец с Гринем вытягивали бесчувственное тело Иоанна, пламя добралось к потолку и начало лизать крышу...

   Через несколько дней к Иоанну — печатник только-только стал на ноги — пожаловал Силуан. С его уставшего большого лица не сходила тревога, хотя глаза сияли одержимостью и тайной. 

   — Сочувствую тебе, брат, и хвалю Бога человеколюбивого, жизнь тебе сохранившего, — он присел у кровати и попросил хозяйку, жену Иоанна, принести воды. Когда дверь притворилась, прошептал: — Все, что ты мог тут сделать, сделано. Собирай, что осталось, да съезжай отсель. Отправляйся в Литву — там такие, как ты, нужны. Благо — снег, дорога санная есть[11], — Силуан понизил голос и заговорил возвышенно: — А с собой, попрошу любезно, вывези вот эту книгу... — он вынул из-под полы длинного кожуха переплетенный желтой кожей манускрипт и, проведя ладонью по сияющим камням инкрустации, словно прощаясь, положил его на подушку. — Думаю, до Киева вначале довезти надобно... — Вошла хозяйка с корцом в руках; Силуан без охоты глотнул воды, поблагодарил и добавил: — Там при Святой Софии еще от Максима Грека должны остаться ученики-монахи. Может, они еще не перестали называться иоаннитами — так им и молю передать книгу. И наказ Максима, дабы на Патмос доставили... 

   — Это византийское Евангелие?! — удивился Иоанн. Показалось, даже вспыхнули глаза под долгими веками-мотылями, а синяки на лице прояснились. — Как раздобыл?! 

   — Царь, сам знаешь, уехал. Собирался спехом. А его холопам деньги не лишними показались... 

   — Молодец!.. — Иоанну не хватало слов. — Только... А почему бы тебе самому с нами не податься? 

   — А найдется место? 

   — Как тебе не стыдно говорить такое?! 

   — Ну, спасибо, ну и хорошо, — улыбнулся успокоенный Силуан, и его куцый нос словно растянулся. — А то я, знаешь, все равно тут не имею крова. — Подмигнул и пояснил: — Много денег запросили за книгу, так довелось свой дом продать...

   В безвластной Москве множились покражи и поджоги, и богатейшие из бояр упросили митрополита поехать в Александровскую слободу, дабы умолить царя сменить гнев на милость и возвратить его на трон. А когда понадобится, наказывали, пускай судит тех, на кого опалился. 

   Это была новая победа Ивана — не над врагом-супостатом, а над своим народом. Самовластно он ввел опричнину, разделив страну на две части. Там, где сохранялся старый порядок, где управляли воеводы, наместники, судьи, кормленщики с вотчинниками, над всеми Иван поставил своих бояр. Другой частью он наделил себя. У бывших хозяев-наследников отбирались земли и люди, а самих — если оставались верными царю — переселяли в другие вотчины. 

   Изменялись судьбы народа и страны. 

   Изменялись и судьбы слов. Слово «опричнина» происходило от старомосковского «опричь» (помимо). В прежние времена так называлось имущество, отошедшее после смерти мужа вдовам. На пирах так называли угощения, которыми хозяин хотел полакомить избранных гостей. Опричниками звались крестьяне, поселившиеся на монастырских землях. При Иване Грозном же это слово и однокоренные с ним приобрели совсем иное значение... 

   Первые дни после возвращения в столицу царь выглядел спокойным. Не новые ли сны были тому причиной — соблазнительные сны о таинственной королевне Екатерине? Чудесным образом меняя лики, она улыбалась и летала над царем. А он снова и снова пытался схватить за нежно-белесую руку... и уже ощущал ладонью ее перстень и дрожащие пальцы, как Екатерина вдруг превращалась в белую лебедку. 

   Назавтра Иван запретил подавать на стол жареных лебедей и приказал Висковатому лично отправиться к шведскому королю Эрику XIV с вопросом о польской королевне. 

   Она, Екатерина Ягелонка, после венчания с братом Эрика Юханом была уже герцогиней финской, но ничто — ни женитьба, ни святость чужих уз, ни желание самой женщины — не могло охладить распаленного новыми снами и грезами похотливого царя. И Иван не жалел Эрику ни щедрых подарков, ни богатого обещания обменять Ливонию на Екатерину. 

   Некогда король Эрик и сам противился связи своего брата Юхана с сестрой Сигизмунда, усматривая в том опасность в виде самостоятельной Финляндии. Но как теперь шведскому монарху выдать свояченицу?! 

   — Остерегайтесь! Юхан с Польшей плетут сговор! — нашептывал шведским придворным посланец Висковатый. Те пересказывали все у трона, и нервы короля Эрика не выдержали — с небольшим войском он пленил Юхана и направил его с женой в замок Грипсхольм. 

   Передать царю эту новость приехал сам Висковатый, а с ним — и шведский посол. В феврале 1567 года в Александровской слободе было подписано союзное соглашение между Стокгольмом и Москвой.