Другое счастье - Марк Леви

– Против чего была направлена ваша активность?

– Против всего! – ответила Агата со смехом. – Против империалистической политики в Южной Америке, против зверств во Вьетнаме и Камбодже, против расправ наших властей с народами, стремившимися к свободе. Люди, стоявшие у истоков движений за гражданские права, быстро перебросили мостик между нашими войнами за рубежом и сегрегацией, царящей внутри страны. На первый план вышла солидарность с чернокожими. Я принадлежала к людям, которые судили о других не по цвету их кожи. Моей любимой музыкой была негритянская музыка, я отказывалась признавать невидимые барьеры, разделявшие молодежь: мне казалось, она должна быть единой и разноцветной. Мы принадлежали к первому поколению после поколения современников холокоста, мой отец высадился в Нормандии в секторе Омаха-Бич и с боями дошел до Берлина. Для его детей было немыслимо терпеть даже малейшее проявление расизма, участвовать в подавлении других народов. Во второй половине шестидесятых годов, задолго до моего прихода в группу, в черных гетто страны стали вспыхивать бунты. В лос-анджелесском районе Уоттс погибло тридцать пять человек, полиция произвела четыре тысячи арестов. Потом настала очередь Чикаго, Кливленда, Милуоки, Дейтона. В следующем году бунты охватили тридцать с лишним городов. В мае 1967 года демонстрации в одном из негритянских университетов Техаса закончились кошмаром: шестьсот полицейских получили приказ устроить пальбу в общежитии и выпустили шесть тысяч патронов. Перелом произошел летом, когда ФБР внедрило своих сотрудников в ряды студенчества и активистов. Ты слыхала о Хьюи Ньютоне?

– Меня интересует ваша собственная история, а не великая история страны! – не выдержала Милли.

– Как тебе это объяснить, не описывая обстановку, в которой все началось?

Милли было невдомек, что Агата произносит свою защитительную речь на процессе, который не состоялся, поскольку она пошла на сделку с прокурором. В случае подписания признания она получала пять лет лишения свободы, тогда как суд присяжных мог грозить пожизненным заключением. Кто пошел бы на такой риск в двадцать два года?

– Хьюи Ньютон и Бобби Сил, студенты колледжа Мерритт, создали партию самообороны «Черные пантеры», быстро ставшую популярной, хотя отношение к ней было двойственное. Они занимались социальной поддержкой цветного населения: курсы самозащиты, политическое просвещение, безвозмездная помощь, раздача продовольствия неимущим, общественные работы. Это была революция в самом сердце страны, получившая всемирный отклик. ФБР, разумеется, сочло их успех угрозой внутренней безопасности. Хьюи, сидевшего за рулем автомобиля, заманили в ловушку. Завязалась перестрелка, в которой погиб полицейский. В его смерти обвинили Хьюи, который даже не был вооружен, сам получил ранение и потерял сознание. Когда его бросили за решетку, началась общенациональная кампания за его освобождение. На улицах скандировали: «Свободу Хьюи!» Этот клич стал девизом всего американского левого движения.

– И тогда к нему присоединились вы?

– Еще нет, но вскоре после этого. Первые ветераны, возвращавшиеся из Вьетнама, рассказывали об ужасах, свидетелями которых они стали, и о совершенных ими самими зверствах. Участники антивоенных движений рукоплескали этим разоблачениям, затмившим выступления студенчества, видевшего войну только по телевизору. Помню один день, потрясший всю страну. Это был страшный день, всех словно током ударило: мы ведь любили свою родину и сражались именно потому, что любили ее. Тысяча ветеранов швырнули свои боевые награды на ступени Капитолия! Ты не представляешь, до чего доводил тогда людей вездесущий расизм! Сэмми был морским пехотинцем, но его застрелили в Алабаме за то, что он вошел в туалет, предназначенный только для белых. Представляешь, какой путь мы прошли за сорок лет? Теперь ты понимаешь, почему столько людей плакало от радости, когда избрали Обаму? В тюрьме я никогда не смотрела телевизор, но сделала исключение, когда он приносил присягу. Я обливалась слезами, думая о том, что мои погибшие товарищи были всего лишь прекраснодушными мечтателями… Но в те времена протесты продолжали распространяться, выступления ширились, страна находилась на грани взрыва. Мы стремились поднять на борьбу с расизмом белых людей. Тогда защитников гуманистических идей клеймили как коммунистов. Чем больше крепло движение, тем непримиримее становились власти. Шеф ФБР назвал нас «величайшей угрозой нации после Советов». Активистов убивали прямо в постели. Мы были всего лишь молодыми людьми, стремившимися разбудить у окружающих совесть, но среди нас были и другие, задумавшие сокрушить всю систему. Я примкнула к ним слишком поздно, когда все уже пошло не так – так всегда бывает, когда играют с огнем. Стремясь к прекрасному идеалу, мы наделали ужасных глупостей. Когда ты убежден, что борешься за доброе дело, права и справедливости, тебя ничто не остановит. Тут-то и можно натворить ужасных дел[9].

– Каких дел?

– Мы не ограничивались гражданским неповиновением. Одно зло влекло за собой другое. Насилие – это яд: стоит ему появиться в твоей кровеносной системе – и оно превращается в наркотик, разъедающий мозг. Ты воображаешь, что твое сердце в безопасности, но это иллюзия…

– Что сделали лично вы?

– Я не испытываю гордости за то, что натворила: прошло тридцать лет, но у меня до сих пор нет сил об этом говорить. Дай мне еще немного времени.

– Как вы стали членом движения?

– Мне еще не было двадцати, любовь – вот единственное, что могло вырвать меня из удушающих тисков грубой, хмурой жизни. Вот я и стала любить, любить что было сил: всяких сумасшедших, музыкантов, художников, мастеров сочинять лозунги и призывы, умельцев вести долгие беседы ни о чем и переводить их в ожесточенные споры; тех, кто предоставляет приют страннику без гроша за душой, приятелю приятеля, не задавая вопросов; дезертиров, бродяг, способных догонять поезда по путям и цепляться за них, не зная, куда они идут; бездомных, ночующих на асфальте, пьянчуг, повздоривших с родными или с законом, а то и с теми и другим сразу. Но, поверь мне, все эти психи были очень веселыми людьми! Мы не боялись ничего и никого, и меньше всего – друг друга. У нас были необыкновенные ночи, хотя по утрам я, бывало, не соображала, где нахожусь… Сколько раз мы петляли по переулкам трущоб и прятались в заброшенных домах, спасаясь от копов с их свистками и дубинками! Я до безумия влюбилась в одного из таких психов и готова была последовать за ним на край света. Мы помчались в Висконсин на машине вроде твоей, подставив лицо ветру. Наш путь лежал в Медисон, там студенты пытались помешать концерну «Доу Кемикал» вербовать в кампусе рабочую силу.

– Почему именно «Доу Кемикал»?

– Потому что он делал напалм, которым наши самолеты поливали вьетнамские деревни. Этим напалмом они сожгли сотни тысяч невинных людей. В тот день мы решили преградить им путь. Копы от души отдубасили студентов и уволокли шестерых из них. Сказать, что мы взбесились, – ничего не сказать. Мы окружили фургон с задержанными, прокололи шины, принялись раскачивать фургон, как корзину с овощами. А потом легли под колеса.

– А что они?

– Что им оставалось? Не давить же нас! Наших товарищей отпустили, но мы не унимались, и они применили слезоточивый газ. Это был первый случай использования полицией газа против студентов в кампусе. Ты не представляешь, как действует эта дрянь: человек задыхается, его выворачивает наизнанку, кажется, что тебе выжгли глаза. Стискивает грудь, судороги по всему телу. У тех, кто оказался в первых рядах, были потом сильные осложнения. Нашей ярости не было предела. Мы уехали из Медисона и вернулись в Калифорнию. В Окленде происходили волнения, и мы, ясное дело, не сидели сложа руки. Через месяц мы опять пересекли всю страну и нагрянули в Нью-Йорк. Я попала туда впервые, и у меня, конечно, голова пошла кругом. Честно говоря, я в жизни не видела такой грязищи! Жирные крысы расхаживали по улицам с наступления темноты – а с другой стороны, такая красотища, как Таймс-Сквер… Сама понимаешь, как это подействовало на девчонку, выросшую в провинциальной дыре: друзья, Нью-Йорк! Одуряющее чувство свободы! В первую неделю мне не было дела до движений протеста, до расизма, до войны: с раннего утра до позднего вечера я бродила по улицам, задрав голову, и любовалась небоскребами. На тротуаре Пятой авеню я чувствовала себя на седьмом небе. Верхний Ист-Сайд совершенно не походил на нижнюю часть города: никаких крыс, элегантные прохожие, роскошные автомобили, ливрейные привратники, сияющие витрины магазинов, невообразимая роскошь! Я загляделась на одно платье – оно стоило столько, что и за эти деньги мы могли бы год прожить, ни в чем себе не отказывая! Помню первый хот-дог, купленный там в уличном киоске: если бы его намазали черной икрой, я бы не удивилась. Никогда не пробовала икры, но это же рыба, а я в те времена за милю обходила все, что хотя бы немного пахло водой… Прости, что отвлеклась.