Лермонтов: Мистический гений - Владимир Бондаренко

А ведь все же отмечали искренность ее чувств. Сосед М. Н. Лонгинов пишет: «Нежность Елизаветы Алексеевны, лишившейся единственной дочери, перенеслась вся на внука, и Лермонтов до самого вступления в Юнкерскую школу (1832) жил и воспитывался в ее доме. Она так любила внука, что к ней можно применить выражение: „не могла им надышаться“, и имела горесть пережить его. Она была женщина чрезвычайно замечательная по уму и любезности. Я знал ее лично и часто видал у матушки, которой она по мужу была родня. Не знаю почти никого, кто бы пользовался таким общим уважением и любовью, как Елизавета Алексеевна. Что это была за веселость, что за снисходительность! Даже молодежь с ней не скучала, несмотря на ее преклонные лета. Как теперь смотрю на ее высокую, прямую фигуру, опирающуюся слегка на трость, и слышу ее неторопливую, внятную речь, в которой заключалось всегда что-нибудь занимательное. У нас в семействе ее все называли бабушкой, и так же называли ее во всем многочисленном ее родстве…»

Бабушка, энергичная и настойчивая, употребляла все усилия, чтобы дать внуку все, на что только может претендовать знатный продолжатель рода Столыпиных. О чувствах и интересах рода Лермонтовых она не заботилась. Сам Мишель еще в юношеских произведениях своих весьма полно воспроизводил события своей личной жизни. В его стихах выведены и мать, и отец, и ни строчки о бабушке.

Разумом он любил ее, ценил ее заботу, но в литературе она осталась лишь злобной старухой из пьесы.

Мальчик с самого начала сознавал противоестественность своего положения. Его окружали любовью и заботами — но светлых впечатлений, свойственных возрасту, у него не было. Лермонтов родился болезненным и всё детство страдал золотухой; но болезнь эта развила в ребенке необычайную нравственную энергию. В неоконченной юношеской «повести» описывается детство Саши Арбенина, двойника самого автора. Саша с шестилетнего возраста обнаруживает наклонность к мечтательности, страстное влечение ко всему героическому, величавому, бурному: «…он выучился думать… Лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами детей, Саша начал искать их в самом себе. Воображение стало для него новой игрушкой… В течение мучительных бессонниц, задыхаясь между горячих подушек, он уже привыкал побеждать страданья тела, увлекаясь грезами души… Вероятно, что раннее умственное развитие немало помешало его выздоровлению».

Поневоле ставший сиротой при живом отце, к тому же часто болевший, он погрузился в «грезы своей души». В таком детстве и заложена основа его будущего презрения к окружающей жизни, основа его разочарований. Его сделали одиноким и потому несчастным при всем внешнем довольстве, и он уже на всю жизнь погрузился в одиночество и отчужденность, затаился и боялся показать все свои огорчения и даже радости. Как итог: «…в ребячестве моем тоску любови знойной / Уж стал я понимать душою беспокойной».

Спасала природа, родные тарханские места. Тут тебе и ключ на берегу реки Милорайки, и ландыши золотистые, и зреющие на полях хлеба. Такого не придумаешь из головы:

Когда волнуется желтеющая нива,И свежий лес шумит при звуке ветерка,И прячется в саду малиновая сливаПод тенью сладостной зеленого листка;Когда, росой обрызганный душистой,Румяным вечером иль утра в час златой,Из-под куста мне ландыш серебристыйПриветливо кивает головой;Когда студеный ключ играет по оврагуИ, погружая мысль в какой-то смутный сон,Лепечет мне таинственную сагуПро мирный край, откуда мчится он, —Тогда смиряется души моей тревога,Тогда расходятся морщины на челе, —И счастье я могу постигнуть на земле,И в небесах я вижу Бога… [14]

Природа и смиряла его тревогу в душе. Давала ту гармонию, которой недоставало в жизни.

Сразу же перед имением и село раскинулось. Рассказывают такой случай из детства Лермонтова: «Вышел однажды Мишенька на балкон, а в селе-то избы по-черному топились. Он и спрашивает: „Почему дым через крыши идет? Я видал, как дым через трубы идет, а тут через крыши“. Рассказали ему. Тут он пристал к бабушке: „У тебя кирпишна (кирпичный завод. — В. Б.) своя, дай мужикам кирпичей на печки“. Ну, бабка его любила. Мужикам кирпичей дали, сложили печки с трубами. До крестьян-то Мишенька добрый был…» Мечтал построить всем каменные избы…

П. К. Шугаев описывает случай, «произошедший во время одного из приездов в Тарханы Михаила Юрьевича, когда он был офицером лейб-гвардии. В это время все солдаты, пробывшие в военной службе не менее двадцати лет, были отпущены в отставку по домам; их возвратилось из службы в Тарханы шесть человек, и Михаил Юрьевич, вопреки обычая и правил, распорядился дать им всем и каждому по 1/2 десятины пахотной земли в каждом поле и необходимое количество строевого леса для постройки изб без ведома и согласия бабушки. Узнав об этом, Елизавета Алексеевна была очень недовольна, но все-таки распоряжения Мишеньки не отменила».

Учился он дома. Наняли и француза, и грека, и немку. Пишет Павел Висковатый: «Приставленная со дня рождения к Мише бонна немка, Христина Осиповна Ремер, и теперь оставалась при нем неотлучно. Это была женщина строгих правил, религиозная. Она внушала своему питомцу чувство любви к ближним… Для мальчика же ее влияние было благодетельно. Всеобщее баловство и любовь делали из него баловня, в котором, несмотря на прирожденную доброту, развивался дух своеволия и упрямства, легко, при недосмотре, переходящий в детях в жестокость».

Вспоминает про детские годы домашней учебы и его друг Аким Шан-Гирей: «начинаю (Лермонтова. — В. Б.) …хорошо помнить с осени 1825 года. Покойная мать моя была родная и любимая племянница Елизаветы Алексеевны, которая и уговаривала ее переехать с Кавказа, где мы жили, в Пензенскую губернию, и помогла купить имение в трех верстах от своего, а меня, из дружбы к ней, взяла к себе на воспитание вместе с Мишелем, как мы все звали Михаила Юрьевича.

Таким образом, все мы вместе приехали осенью 1825 года из Пятигорска в Тарханы, и с этого времени мне живо помнится смуглый, с черными блестящими глазками, Мишель, в зеленой курточке и с клоком белокурых волос, резко отличавшихся от прочих, черных как смоль. Учителями были Mr. Capet, высокий и худощавый француз, с горбатым носом, всегдашний наш спутник, и бежавший из Турции в Россию грек; но греческий язык оказался Мишелю не по вкусу, уроки его были отложены на неопределенное время, а Кефалонец занялся выделкой шкур палых собак и принялся учить этому искусству крестьян; он, бедный, давно уже умер, но промышленность, созданная им, развивалась и принесла плоды великолепные: много тарханцев от нее разбогатело, и поныне чуть ли не половина села продолжает скорняжничать.