Приемные дети войны - Гаммер Ефим Аронович

Степан Шкворень ткнул Колю в грудь пальцем и, видя, что он мешковато покачнулся, сказал собутыльникам:

— Хватит, язви его в маковку!

И тут в Коле взбунтовалось чувство протеста.

— Нет, не хватит! — заплетающимся языком ввязался он в спор, невзначай избрав самый правильный в сложившихся обстоятельствах план дальнейшего поведения. "У пьяного в усмерть ничего не выпытаешь!" — мелькнуло в мозгу и погасло. Он схватил со стола бутыль и, булькая, присосался к горлышку.

Импровизация удалась. Одобрительно загудели голоса.

— Силен, стервец!

— А говорил, что непьющий.

— Все они такие — язвенники и трезвенники.

— Да-да. Все такие на первых порах.

— Сначала — "непьющий!"

— А потом от бутылки не оторвешь!

Под восхищенное — "о-о-о!" — Коля глотал самогон, вернее, делал вид, что заливается дремучим напитком. Но и этого было достаточно. Никто не подловит его на обмане. Кто уследит в густом табачном дыме за "молочком из-под бешеной коровки"? Тут за своим стаканом не успеваешь присмотреть: раз-два, и — донышко. Не то что за бутылью. Текучая жидкость, холера ей в бок!

Цирковое представление "юного выпивохи" не могло продолжаться долго. Староста отстранил Колю от бутыли, резким движением привлек к себе.

— Нам еще поговорить надо.

— Буд-дем гов-ворить, — заикаясь, пьяно ответил парень.

— С чем пожаловал к нам, чурило?

Автоматически Коля ответил в рифму:

— Чурило, чурило — отправлен на мыло! — и понял по реакции хохочущих сельчан, что попал в точку: в такой словесной галиматье его спасение.

Степан Шкворень потряс его за грудки.

— Ты от партизан? Задание?

— Задание, задание зовет нас в мироздание.

Степан Шкворень растерянно посмотрел на собутыльников.

— Чего это он? Тронулся?

— Он стихотворец! Что ни слово, то в лад и в склад, — пояснил Андрюха Коренник.

— Кто доложил?

— Сходи, Лукич, в амбар. Погляди. Там он стену своими виршами разукрасил.

— Хорошие вирши?

— Дюже хорошие. Мол, в памяти людей нам, Лукич, какими были, такими оставаться навсегда.

— Правильными, значица?

— Это у людей сподобнее спросить, Лукич.

— Себя и за человека не признаешь?

— Вот пить брошу, и признаю.

— Ладно! Хватит валять дурака!

Коля почувствовал, как пальцы старосты нервно сжали его плечо.

— Что велели тебе выведать партизаны?

— Партизаны, партизаны, не вставайте утром рано, придет серенький волчок, вас укусит за бочок, — пленник понес привычную уже околесицу, примечая, что окружающие его мужики охотно включаются в новую для них игру. Кое-кто шевелил губами, отыскивая подходящую рифму. И до него доносилось: "Утром рано не трожь баяна", "На ногах стоит бычок — молодой паровичок". Незаметно умственное напряжение повернуло их от поисков рифмы, тяжелой, маятной работы, к делу легкому, приятному — к песне. И они запели, мягко и вкрадчиво, словно предались сладкой истоме:

Жизнь моя вылита, Жизнь моя вылита. Жить не дали, и вот тебе — старость. Ничего не закончено. На душе червоточина. За Отчизну обидно — Дуракам под управу досталась.

Мужики вытягивали давнюю, знакомую сызмальства мелодию, катая в горле округлые, тающие во рту слова.

Высокий голос жаловался с надрывом:

— Ох ты, судьба моя, судьбина!

Другой голос баритоном вторил:

— Пожалей родного сына!

Но общий, колышащийся в комнате гул давил прочие звуки, как порожистой рекой низвергался хором:

Горько, нудно, печально. И причинно обидно. Темень, темень кругом. Ничего нам не видно. Ступишь влево ногой, Ступишь вправо. Все одно — Нищета и управа!

Староста все еще держал Колю за плечи, все еще дышал ему в лицо жарким перегаром, но голова его скособочилась — правое, поросшее курчавым белесым волосом ухо, задралось вверх, ловя мелодию. Со стороны казалось, что песня, точно животворная влага, вливаясь в это диковатое ухо, преображает скуластую с бродячими желваками физиономию, сглаживает в ней острые углы.

Степан Шкворень не утерпел, оттолкнул паренька и, не глядя, как он, одолеваемый спиртными градусами, опустился на пол, вплел свой гремучий, вызывающий дребезжание стекол речитатив в общий хор. Он запел, оседая на скрипящую под его телом табуретку, запел, умиротворенно закрывая глаза. И лишь изредка выскальзывали в щелку век, подпаливая короткие рыжеватые ресницы, языки зеленого огня.

Жизни больше не видно. Подбирается старость. За Отчизну обидно — Дуракам под управу досталась…

Коля пытался с пола следить за происходящим. Но чувствовал, сон одолевает, и еще минута-другая — и он захрапит по несознанке, подобно подзаборному алкашу. Сопротивляясь наступающей немочи, он забрался под стол и незаметно для себя провалился в какой-то запредельный мир, где тарахтел автомобиль, слышался звук клаксона, повелительные выкрики на немецком языке, заискивающий говорок старичка-разливальщика: "Что изволите, герр начальник?"

Известно, что во сне самые невероятные события не вызывают никакого удивления, проходят буднично, будто так и должно быть. Именно так, совершенно буднично, Коля вдруг услышал голос своего отца Моисея Вербовского, который по-немецки расспрашивал, как проехать в Черную Падь, чтобы по дороге не напороться на партизан. Старичок-разливальщик, в прошлом, на Первой мировой, должно быть, побывавший в плену у немцев, охотно делился с ним своими познаниями: "Яволь, герр начальник! На прямой дороге — нихт шиссен! Езжай там — шнель, шнель! Влево не моги, там лес и капут!"

— Гут! — вновь послышался голос отца, дальше Коля ничего не помнил.

Очнулся он в полночь-заполночь.

На испачканной огуречным рассолом и квашеной капустой скатерти коптили керосиновые лампы. Они отбрасывали мохнатые тени на стены, на лобастую, не столь давно выбеленную печь, на черные окна с вкраплениями звезд и плавающей в центре жирной луной.

Веселье пребывало на спаде.

Кое-где за столом еще чокались, правда, нехотя, устало.

Кое-где раздавалось спросонья слезливое бормотание. Но старичок-разливальщик еще держался на ногах. Теперь, когда староста Степан Шкворень спал, уронив голову на руки, он верховодил в компании. По всему видать, ему полюбилась игра в рифмы, и он упражнялся в словотворчестве с Андрюхой Коренником.

Старичок-разливальщик подбрасывал слово, как в ночном подбрасывают хворост в огонь, и вспыхивали искрами рифмы. Их натужно высекал неповоротливый умом Андрюха Коренник.

— Пень.

— Пень? Здесь у меня заковыки не будет. Лень — день — плетень.

— Молодцом, Андрюха! А вот тебе для недосыпу другое словечко.

— Ну?

— Гад!

— Какой недосып, Нилыч? Мат и ад!

— Мармелад, — добавил Коля, вылезая из-под стола.

— А, откемарил уже? — повернулся на звук голоса Андрюха Коренник. Он поднялся с табуретки и нетвердой походкой направился к пареньку. Ухватил его за руку, поднатужился, поднимая с пола. — Пойдем назад. Допрос потом снимать будем. Некому — вишь, все перепились.

— Все как есть! Пить — не жить, с питьем всегда перебор получается, — подтвердил старичок-разливальщик.

— А с жизнью?

— С жизнью, наоборот, всегда недобор. Глядишь в могилу и думаешь: рано старуха с косой пожаловала, еще по пересчету годков не дожил до деревянного бушлата.