Приемные дети войны - Гаммер Ефим Аронович

В страхе он отшатнулся, руками прикрыл лицо. Но старшая надзирательница отвела его руки мохнатыми лапками с острыми коготками. И мигом рассосался туман, стало видно далеко окрест. И он увидел… Он увидел свою маму…

— Мама! — закричал мальчик. — Не иди сюда! Здесь враги!

Но мама не слышала его предупреждений. Шла… шла к нему по снегу, с трудом переставляя ноги.

— Сыночек! Мой миленький! Как долго я тебе искала!

Он понял, что не кричит, а всего лишь издает невнятные горловые звуки. И еще понял: если маму не остановить, она тоже попадет в лапы ауфзеерки Бинц.

И тогда, сам не зная как, по какому-то волшебной силы желанию, Вася вырастил незримую стену, прозрачную и непреодолимую. Между мамой и собой.

— Мама! Тебе сюда нельзя!

Часть шестая

1

Коля сидел на берегу ручья, в тени разросшегося кустарника. В его руках — удочка. Смастеренный из гусиного пера поплавок снуло покачивался на воде.

Ветви за спиной шелохнулись.

Паренек оглянулся и увидел лучащееся довольством лицо Никиты. Тот протиснул свое жилистое тело сквозь кусты и разместился рядом. Ни слова не говоря, стянул сапоги, опустил ступни в воду.

— Благодать-то какая!

— О красотах природы позже. Что с мостом?

— Вернулись.

— Я вижу, что вернулись.

— Быть теперь моей свадьбе.

— Что? — огорошенно спросил Коля. — При чем тут твоя свадьба? Меня интересует, как прошла операция, взорвали ли мост?

— Операция прошла. Я самолично подпалил бикфордов шнур. А свадьба предстоит.

— Если невеста даст согласие, — фыркнул Коля.

— Она согласие даст.

— Прежде сделай предложение.

— Предложение сделает за меня Анатолий Петрович. Я стесняюсь.

— Во-во! Ты стесняешься, слова разумного не говоришь, а весь отряд посмеивается, Полину заставляет краснеть.

— Она и без того "красна девица".

— Помолчи, баламут! Тебя за глаза кличут "партизанский Ромео", а ее — "партизанская Джульетта". Приятно это, да?

— Тебе-то, пацан, какое дело?

— Мое дело — сторона. Но обидно за Полину.

— Пусть Полина самостоятельно за себя обижается. Нашелся защитник! Я теперь, как вернулся с моста, выгляжу чисто "жених женихом" — так сказал Анатолий Петрович. Значитца, и свадьба теперь недалека. Вызовет он Полину к себе, скажет: так, мать, и так, хватит крутить хвостом, пора идти за Никитку.

— А ты, конечно, рад стараться, — усмехнулся Коля. — А не кажется ли тебе, балабол, что над тобой просто немного подшучивают?

— С какого резона?

— А с такого! Уж такой ты человек.

— Какой — такой?

— Не совсем обыкновенный. С малой придурью. Быть рядом с тобой и не подшучивать — просто не получается.

— Сам дурак! — беззлобно бросил Никита. Ему импонировало, что он не совсем похож на других. А что до "придури", так в ней тоже нет ничего худого. Это вроде родимого пятна — его отличие.

— Я дурак, ты с придурью, — засмеялся Коля. — Отличная компания!

— Но у тебя преимущество.

— Да?

— Ты стихи пишешь. Напиши обо мне, я Полине подарю. Будет свадебный подарок. Замуж пойдет, так сказать, за заслуженного…

— В стихах воспетого, — подхватил Коля.

— Воспетого… — радостно повторил Никита. — Напишешь?

— Война! Музы замолкают, когда говорят пушки.

— Э! Не ерунди! Мне не музы нужны, а стихи.

— Подари ей цветы.

— Что ты понимаешь? Цветы под ногами растут. А стихи…

— Ладно, будут тебе стихи. Только… Только под стать твоему характеру.

— С придурью?

— С придурью…

И стихи появились в "Боевом листке".

Никитка — парень из деревни. Он — конюх, хлебороб, печник. Характер у него не вредный. Он драться, право, не привык. Война! Она столкнула рати. А он, Никитка, в дни войны Лежал пластом, лежал в кровати — Ильюше Муромцу сродни. Забыты раны. И с перины Никитка встал на вражью рать. И начал — богатырь былинный! — Врагов в могилу загонять. Он бился, коль его взбесили, Среди лесов, среди полей. Спасал он честь родной России, Великой матери своей. Он дрался яро, дрался с пылом — Живой, хотя сто раз убит. И сердце, как от века было, Никитке заменяло щит. России дивные просторы Всегда прельщали жадный глаз. И наступали вражьи своры. И покорить стремились нас. Шли на рысях — легко и лихо. Казалось, нет врагов страшней. Но порождало вражье иго Не страх слепой — богатырей! Они до неба вырастали, Уничтожали смертью смерть. И погибали вражьи стаи. Так было, есть и будет впредь! 2

Новый замполит командира дивизиона Захаров, присланный заменить арестованного в Славянске, на собственной квартире, капитана Вербовского, нервно ходил по комнате, взад-вперед у окна, выходящего на деревенский двор. Руки его, закинутые за спину, были плотно скреплены в замке. Папироса в углу рта давно погасла, но офицер этого не замечал.

Володя Гарновский с виноватым видом следил за командиром. Он ощущал в коленках мелкую дрожь, как в былые времена, когда ему перепадало от отчима. И чувствовал себя напроказничавшим ребенком, хотя ничего непотребного не натворил.

— Надо ехать, а ты упрямишься, — недовольно говорил капитан Захаров. — Подумай — суворовское! Офицером станешь.

— Сначала война! — буркнул Володя.

— Мы и без тебя кончим войну!

— Со мною быстрее!

— Он еще шутит, — проворчал капитан Захаров, подпалил зажигалкой папиросу и испытующе уставился на парнишку. — А мне не до шуток.

— Война, — Володя попробовал попасть в тон.

— Да, не война, сынок, а Особый отдел! Наведывался тут особист, все о тебе выспрашивал.

— Из-за Бориса Симоновича?

— Из-за него. Что он говорил, какие указания давал тебе?

— А ничего он мне не говорил!

— Это я и сказал особисту.

— Поверил?

— Он из моих старых знакомцев. Вместе из окружения выходили в сорок первом.

— Понятно.

— Сделал вид, что поверил. И ты поверь, он сам порекомендовал отправить тебя в суворовское, от греха подальше. А то вместо него пришлют другого, и начнет копать…

— Товарищ капитан! На войне как на войне! Иди знай, доживешь ли до другого. А там, в суворовском, заполняй анкету: папа, мама, под чьим началом служил? И… сами понимаете…

— Может, ты и прав. Иногда лучше пересидеть под бомбами.

— Разрешите идти?

— Подожди! Никому ни слова о нашем разговоре.

— Не маленький.

— Оно и видно, старше своих лет стал, поди, — капитан Захаров загасил папиросу в пепельнице и потянулся к пачке "Беломорканала" за следующей. Но ухватиться пришлось за трубку полевого телефона — зуммер прожужжал совсем некстати.

— Слушаю!

Внезапно голос капитана приобрел какое-то новое звучание. Как показалось Володе, в какой-то степени радостное.

"Чему радоваться? Одних убили, других неизвестно за что — в тюрьму".