Пока не выпал дождь - Джонатан Коу

Постой-ка, Имоджин, я кое-что вспомнила. Обрывок разговора… Не знаю, когда он состоялся (и теперь уже не узнаю) — в тот ли день, когда мы фотографировались, или в какой другой. Весьма возможно, что в тот самый, но утверждать наверняка не берусь, ведь мои посещения Беатрикс в лечебнице всегда протекали по одному и тому же сценарию. Беатрикс ждала меня внизу, в библиотеке или общей комнате, и мы сразу отправлялись гулять в парк или сидели на скамейке — перед вербеной либо напротив небольшого огорода, где выращивались травы в миниатюрных квадратных ящичках. Беатрикс быстро уставала, и я вела ее в палату, где мы недолго беседовали, прежде чем она ложилась в постель. От таблеток, которые она принимала, ее часто клонило в сон средь бела дня. На окне ее палаты были не шторы, а ставни. Я закрывала их, но ставни не были глухими, и я очень хорошо помню, как тонкие полоски света и тени падали на ее лицо и голубоватые простыни, на которых она лежала, медленно смыкая веки. И вот однажды — это как раз то, о чем я вспомнила, — когда она заснула (или мне так показалось) и ее дыхание стало ровным и спокойным, я надела пальто, взяла свои вещи и направилась к выходу. Но стоило мне взяться за дверную ручку, как я услыхала ее вялый сонный голос: — Роз?

Я обернулась. Беатрикс лежала на боку, лицом ко мне, глаза ее были по-прежнему закрыты.

— Да, дорогая, — откликнулась я, — тебе что-нибудь нужно?

И тогда она забормотала — невнятно, будто в забытьи. Нелегко было понять, что она лепечет, но когда мой слух уловил слова «Ну почему он это сделал? Почему убежал вот так?» — я оторвалась от дверной ручки и подошла поближе. Сперва я подумала о водителе грузовика, но, быстро сообразила: шофер никуда не убегал, было заведено уголовное дело, и в итоге его наказали пустяковым штрафом за неосторожное вождение. Тогда не о Джеке ли она говорит и бесславном окончании их путешествия в цыганской кибитке? Но Джек не ударялся в бега, Беатрикс сама его бросила. Значит, речь не о нем. И уж никак не о Роджере, ее первом муже, с которым она развелась.

— Почему? — повторяла Беатрикс. — Почему он сбежал?

И тут я поняла, о ком она вспомнила в полусне, — о Бонапарте, глупом пуделе, любимце ее матери, и о морозном зимнем дне на катке, когда пес, устремившись за горизонт, пропал навсегда.

— Я все время думаю об этом, — причитала Беатрикс. — Не могу не думать. И ничего не понимаю. Ну чем я его обидела?

Тогда я сказала ей, что псу не за что было на нее обижаться и что порою события происходят без всяких причин. Я присела на край кровати, сжала в ладонях ее ледяную руку, но, что бы я ни говорила, Беатрикс оставалась безутешной. Она заплакала, по-прежнему не открывая глаз, слезы выныривали из-под век и текли по щекам; вскоре она уже всхлипывала, судорожно, истерично. Я крепко обняла ее, продолжая увещевать. Не помню, что я говорила, да это и неважно, потому что Беатрикс не слышала меня, она была где-то далеко, там, где нет места утешениям.

Следом за тем, как был сделан снимок номер четырнадцать, наши отношения с Беатрикс испортились окончательно.

Вряд ли такое можно предвидеть, глядя на пять улыбающихся физиономий, запечатленных на фотографии. Год 1962, и бог ты мой, как же молодо мы выглядим — Беа и я! Но что же я говорю, ведь мы и были молоды, а это еще удивительнее. Мне двадцать девять, ей тридцать два — возраст, когда разница в три года, казавшаяся такой непреодолимой в детстве, теперь ничего не значила. Двадцать девять! Всего-то? Девчонка, малявка, и тем не менее… Тем не менее я отчетливо помню, что в тот день я чувствовала себя старухой. С какой стати, спрашивается? Единственная причина, похоже, — завершение жизненного цикла. Круг замкнулся, история моей дружбы с Беатрикс подошла к концу. И моя, столь долгая, привязанность к ней отмирала.

Ох, я опять забываю о самом главном: я должна описать фотографию, чтобы помочь тебе ее увидеть. Но сначала дай-ка я сама ее разгляжу.

Так, я готова.

Пляжный домик, выкрашенный в густой синий цвет, за ним песчаные дюны, поросшие травой. Узкая полоска неба в глубине фотографии намного бледнее, чем синева домика. Домишко самый примитивный, — по сути, деревянный сарайчик с острой двускатной крышей. Под коньком крыши кто-то намалевал краской номер, 304, и имя дома — «Саспарелла», это одно из названий западного ветра, если мне не изменяет память.

Двойные двери дома распахнуты настежь, изнутри они белого цвета. На широком дверном проеме висит белая кружевная занавеска, она отдернута и подвязана лентой. В домике темновато, но кое-какие детали можно различить. Небольшой кухонный стол, тоже выкрашенный в белый цвет, а на нем газовая плитка и чайник. Стол придвинут к дальней стене, укрепленной по диагонали здоровенной балкой. Внутреннее помещение невелико — примерно шесть квадратных метров. На дальней стене справа три крючка, на одном из них висит пляжное полотенце в желто-синюю полоску. В углу прислонены к стене две детские удочки и прочие снасти для рыбалки. На полу валяются ведра, лопаты — всполохи синего, желтого и красного, но всего не разглядеть: слишком темно.

Домик стоит в ряду себе подобных. Расстояние между соседними домами не более полуметра. Перед домиком вместо крыльца деревянный настил такого же размера, что и внутреннее помещение. Слева желто-оранжевая стенка, защищающая от ветра. На настиле, слегка приподнятом над уровнем пляжа, сидят пятеро: мы с Беатрикс позади, в шезлонгах, а спереди, свесив ноги, устроились ее младшие дети, Джозеф и Элис. Твоей матери на этой фотографии почти четырна-дцать, и она стоит справа, между взрослыми и малышами, но не присоединяясь ни к тем ни к другим. Чарльза, мужа Беатрикс, на снимке нет, отсюда следует вывод, что он нас и фотографировал.

Но вполне вероятно, что Чарльза с нами тогда вовсе не было и мы попросили какого-нибудь полузнакомого отдыхающего щелкнуть нас. В то долгое лето, которое Беатрикс провела с детьми на южном побережье, Чарльз навещал семью только по выходным. Сам он оставался в Пиннере, откуда каждый день ездил на работу в Сити.

Беатрикс пригласила меня погостить у них две недели. Те самые две недели, которые няня провела в отпуске в Шотландии, где жили ее родители. Словом, меня призвали, чтобы ее заменить.

Конечно, я не сразу это поняла. Поначалу я думала, что Беатрикс соскучилась по мне, но, когда увидела отведенную мне комнату, все встало на свои места. На лето Беатрикс с Чарльзом сняли великолепный дом на окраине Милфорда. Должно быть, это удовольствие стоило им кучу денег, но, с другой стороны, Чарльз тогда и зарабатывал кучу денег. Дом был огромный, с девятью спальнями, библиотекой, игровыми комнатами и угодьями, раскинувшимися на несколько акров. Ухоженный розовый сад, теннисный корт, а вокруг лес, скрывавший обитателей этой роскоши от чужого любопытства. Более идиллическую обстановку для семейного отдыха трудно вообразить; ключи от пляжного домика, о котором я уже рассказала, входили в комплект удобств.

Моя же комната располагалась на самом верху, в чердачном помещении. Такие комнаты обычно приберегают для кухонной прислуги. Очевидно, Беатрикс полагала, что я, обыкновенная продавщица, буду счастлива провести пару недель в столь чудесном месте на любых условиях. Я не жалуюсь, ни в коем случае, — дискомфорта я не испытывала. Я лишь говорю о том, что с самого начала мне ясно дали понять, каков мой статус в этом доме.

Не могу сказать, что я полюбила младших детей Беатрикс. Ничего отталкивающего в них не было, но — пожалуйста, пойми меня правильно — и ничего особенного тоже. А я, вероятно в силу некоей самонедостаточности, всегда предпочитала общество детей особенных. Я имею в виду вовсе не коэффициент интеллекта или ранние проявления музыкального гения, но внешнюю привлекательность ребенка, его манеру говорить, чувство юмора, умение развлекаться и ту непоседливость и живость, которая так очаровывает в детях. Твоя мать обладала перечисленными качествами в полной мере; за те годы, незабываемые годы, что мы с Ребеккой опекали ее, я это хорошо усвоила. А вот Джозефу и Элис, боюсь, нечем было похвастать. Во-первых, у обоих была самая заурядная внешность, что странно при таких-то родителях, писаных красавцах. Бледное личико Джозефа — а если без экивоков, бледное с красными пятнами — придавало ему нездоровый вид, словно он постоянно пребывал на грани какой-нибудь страшной болезни.

На снимке он выглядит насупившимся, таким я его и запомнила. Похоже, он жил в состоянии непрерывной и часто плаксивой тревоги, и вряд ли эта тревога была вызвана какой-нибудь неразрешимой экзистенциальной проблемой (ты знаешь, что есть дети, которых терзают такого рода раздумья); скорее уж он беспокоился по куда более обыденным поводам — например, кто и чем его опять побалует. Держу пари, что, судя по горестному унынию на его физиономии, он уже минут пять как не ел мороженого и поэтому чувствует себя совершенно несчастным. Джозеф, голый до пояса, в синих плавках, сидит сгорбившись, будто прячась от холодного ветра, а может, и от всего мира. Сколько ему лет на фотографии? Около семи, полагаю. Элис на два года младше, значит, ей почти пять. Она посимпатичнее своего брата, но ненамного. На ней красный купальник с треугольным вырезом, декольте украшено белым цветком, похожим на маргаритку. Элис крепко держится за край настила, словно боится свалиться с него, и, похоже, она сердится либо просто щурится на солнце. Но весьма вероятно, что она только что поссорилась с Джозефом. Грызлись они постоянно по самым ничтожным и банальным поводам — чаще всего из-за того, кому где сидеть. Они бились за стул за обеденным столом, за кресло в кинотеатре или цирке, за место на коврике во время пикника и даже на заднем сиденье машины. Бесконечные нудные территориальные споры. Достаточно было понаблюдать за ними с полчаса, чтобы досконально изучить прискорбную механику военных конфликтов. Я от них очень уставала.