Девки - Николай Кочин

— С Колчаком справились, с международной гидрой, с царствующим домом Романовых! — раздавались голоса...

— Надо в уисполком съездить, — сказал Анныч, — посоветоваться.

Наметили представителей в сельсовет от бедноты, дали им наказ: отбивать мельницу у Канашева. На том месте свои артельные предприятия водворить... Вокруг них объединить бедноту.

В уисполком послали Федора.

Парунька была с детства приучена к мысли, что на течение сельской жизни оказать влияние может только само начальство. Еще мать рассказывала ей, что мир всегда был сильнее каждого и, ежели желал, — отдавал человека в солдаты, сажал в острог и гнал на поселение. Но сейчас, по тому, как говорили Анныч и Федор и как отзывались они про старую жизнь, становилось ясно, что деревенский мир на самом деле не так уж прочен и с ним надо и можно драться. Это соображение наполнило ее еще большим уважением к активистам. Выходя из сарая и шагая по тропе вдоль конопляника, она вспоминала свою жизнь и убеждалась в правоте Федора и Анныча.

Парунька с удивлением обнаружила, что все говоренное Федором и Аннычем — совершенная правда, будто давно известная, но сейчас только всплывшая наружу. Паруньке хотелось, чтобы и другие поняли это... и опять вспомнила Федора, его убежденную речь, хорошее доброе лицо, непривычное к себе уважительное отношение. «Счастлива с ним будет Маша», — решила она.

Рассвело. Сговорившись об отъезде Федора, вышли к плетню.

— Ну, пока, — сказал он, подавая Аннычу руку.

— Пока, — ответил Анныч. — Скажи, что наберем семей десять мало-мало. На первый случай — коллектив приличный. И непременно об этом участке земли говори, который хочет оттянуть у общества Канашев... И насчет кредита.

— Жизнь положу, а Канашеву этот участок не видать. Будет он основой нашего общего дела. Как хочешь называй — товарищество, артель...

Разбухал на колокольне, стекал вниз к луговине дола и путался в конопляниках за усадами неспешный церковный звон. Звонили к утрене. Тихая прохлада бодрила Паруньку. Думы завладевали ею, и не было им конца.

Когда она вышла из огорода, то увидела, что оттуда же в отверстие плетня вылезла и просвирня Малафеиха. Она держала в руках корзинку с просвирами и перекладывала их.

«Не к добру, — подумала Парунька, — наверное, она подслушивала нас».

Малафеиха этим славилась.

— Отколь, дородная? — спросила просвирня, когда Парунька поравнялась с ней.

Парунька думала отмолчаться и пройти мимо, но Малафеиха, загородив собой и корзиной с просфорами дорогу, остановила ее.

— Демону обедню служили? — спросила она. — Опять бедняцкие гарнизации...

— Мы демонов не признаем, и обеден не служим, — ответила Парунька, обходя ее.

— Не дело, дочка, — начала Малафеиха сокрушенно, в то время как Парунька пыталась ее обойти. — Не дело, — повторила она. — Не на то мать-покойница наставляла тебя, сироту. Сироте только бог помога, а ты к нему спиной. Всему миру теперь болячкой стала. С богохульниками дружбу свела, наперекор миру хочешь... Мир — богов глас.

Она уцепилась Паруньке за подол:

— Погоди. Куда думаешь в нынешний сезон на поденку идти, голубка?

— Вот как жнитво начнется, так и уйду на поденку к богатому мужику. Тем только и кормлюсь, сама знаешь...

— Трудно, голубка, в чужих людях жить. Сама знаю, всю молодость у помещиков да у богатых мужиков в услужении прожила... Не сладко... Чужой хлеб горек.

— Что ж поделаешь. У меня ни инвентаря, ни рабочей лошади нет... И мать умерла на поденщине...

— Кабы ты от добрых людей не сторонилась, нашла бы и получше работу, — сказала таинственно Малафеиха.

— Не знаю, про что ты намекаешь.

— Сядем-ка, голубка.

Они присели на бревно подле плетня.

— Ты сама о своей душе не печешься, так добрые люди пекутся. Денно и нощно молятся о тебе И надеются, что выйдешь ты на правильную тропу. Место освободилось у нас — помощницы старосты церковного.

— Ну, так что мне до этого? — строго сказала Парунька...

— Погоди, голубынька, вникни в дело. А дело это — чистое, почетное и доходное. Ходи к обедне, продавай свечи, масло божье, украшай храм и жизнь свою сбережешь и проживешь в сытости и благости.

Все кипело в Паруньке:

— Опоздала ты, — сказала Парунька, — ведь я скоро комсомолкой буду. Ждем утверждения организации.

— И, милая! Сколько безбожников возвратилось к вере-то, не перечесть... Да не согрешишь и не спасешься. Мария Магдалина при красоте своей ужасно как беспутствовала... А призрел господь... Святого венчика удостоилась. Да мало ли примеров. Придешь к нам, так и за собой приведешь немало заблудших овец.

Парунька знала, что из хитрости своей церковники стали назначать на должности женщин, с них меньше спросу. Одна мысль, что ее, Паруньку, считали способной предать своих друзей, отречься от сокровенных помыслов — одна эта мысль приводила ее в бешенство.

— Уйди от меня, старуха, — сказала Парунька. — До какой поры вы нас учить глупостям будете? У меня от этих глупостей верная подруга погибла... Так же вот — «боже, боже», да и уморили...

Вдруг Малафеиха схватила ее за косы и начала дергать, приговаривая:

— Вот тебе за это, безбожница!.. срамница!.. Тебя на ум наставляют, добра тебе желают, а ты, неблагодарная, еще оскорбляешь старших!..

Парунька рванулась и выбила корзину с просвирами из рук Малафеихи. Просвирки полетели по дороге под аханье и крики бабы. Парунька свернула с дороги на картофельный усад и минуя народ, побежала к Дунькиному овражку. Обернувшись, увидела Малафеиху и баб около, которые проклинали Паруньку, подняв руки с троеперстием над головами:

— Будь проклята! — кричали они. — Трижды будь проклята! Сгори в геенне огненной, блудница! Анафема! Анафема!

Парунька заперла за собой сенцы и легла с думой, что вот будут теперь растрясать о ней по селу новую небывальщину.

Помимо ее воли, чем дальше, тем непереноснее становилась жизнь ее на селе, и она с облегчением припоминала, что приспела пора уходить в чужие люди — не за горами жатва.

«Убежать бы мне отсюда, и делу конец, — приходили в голову мысли. — Нас каждую губит опаска — что-то будет, да что люди скажут... Убежать из села, и пускай что угодно говорят...»

О замужестве она сейчас даже и не думала. Пример Марьи стоял перед глазами: не мил муж, — а век коротай. Плач, молода жена, да про свое горе никому не сказывай! А скажешь — осудят и присоветуют: «Жена мужу пластырь, муж жене пастырь», — потому что издавна установлено стариками: жену с мужем некому судить, кроме бога.

Ей самой еще недавно замужняя жизнь казалась неиспытанным празднеством. Хоть бабы говаривали и сама она видала, как много при муже тягот и безрадостья — об этом не думалось. Сватовство, гулянки и венец, вся оглушительная сутолока свадебных обрядов заслоняли собою тяготу неизведанной бабьей жизни. Теперь же ей представлялось иное: все эти утехи свадебного веселья — не главное, а ожиданье их — попросту девичья глупость.

О Бобонине она не вспоминала. Старалась забыть. Но Бобонин не забывал ее. Он и из города пробовал мстить.

Однажды за ней зашла подруга Дуня — позвала ее на Девичью канаву. Парунька, надеясь распознать сельские новости, согласилась пойти.

На краю сосновой рощи, в мелком березняке, недалеко от речки Печеси, тянулась на версту большая луговина, выходила концом к полю села Богоявленья, а другим упиралась в болото. Со всей округи по праздникам сюда сходились гулять девки и парни. В былые дни здесь кружилась пьяная молодежь, кровянилась в драках, обижала девок, и тут же влюблялась, плясала и звенела тальянками, а девки хвастались обновкой и щелкали орехи.

В былое время запружалась Девичья канава доверху голубыми и зелеными ситцами и галочьей чернотой суконных пиджаков и лакированных сапог. Теперь гармонь стала плакать реже, меньше приходит девок, парни бросили драку и пляс — выветривается прежнее.

И все же Девичья канава каждый праздник полна гостей.

Солнце обливало рощу кипятковым маревом. Гулянье только устанавливалось.

Парунька увидела свою артель: самая старшая, она сидела полукругом отдельно в кустах, без гармоний и парней. Девки грызли семечки, держа их в платочках. Все до одной в узких по моде юбках, загнутых до колен и собранных позади в складки, чтоб не испачкать о траву. Густо напомаженные лица белели из-под черных кисейных косынок, как у покойников. У двух или трех на лоб свешивались пряди волос, вровень подстриженные ножницами: это самая новая мода.

На конце Канавы пестрела артель молодых девок, прозванных «лягушками». Около них увивались парни в ярких галстуках, в шляпах «панама» и в модных картузах с ремешками.

Только некоторые шли в ряду с девками, скрепившись руками; большинство следовало позади и лениво разговаривало.