Убийство на скорую руку - Честертон Гилберт Кийт

Хотя коммивояжеры были людьми добродушными, они невольно застонали. По залу поползли шутливые шепотки вроде «держись подальше от дурака, который просит молока» и «лучше приведите ему корову». Однако величественный мистер Джукс, чье благосостояние в сочетании с галстучной булавкой требовало более утонченного юмора, обмахнулся салфеткой, словно ему вдруг стало душно, и патетическим тоном произнес:

– Что же они со мной творят? Знают ведь, какое у меня хрупкое здоровье. Мой врач говорит, что любое такое потрясение может убить меня. Знают, но все-таки приходят и хладнокровно пьют холодное молоко у меня на глазах!

Преподобный Дэвид Прайс-Джонс, привыкший разбираться с критиками на встречах с общественностью, не нашел ничего лучшего, как прибегнуть к упрекам и увещеваниям в этой подвыпившей компании, где царила совсем другая атмосфера. Трезвенник-мусульманин воздержался как от замечаний, так и от спиртных напитков, чем, безусловно, выказал свое достоинство. Фактически в его лице исламская культура одержала тихую победу; он настолько больше напоминал джентльмена, чем коммерсанты, что его аристократическая отстраненность начала вызывать глухое возмущение, а когда Прайс-Джонс перешел на личности, напряжение стало почти физически ощутимым.

– Я спрашиваю вас, друзья мои, – произнес Прайс-Джонс с широким жестом публичного оратора, – почему наш восточный друг, которого вы видите здесь, подает нам пример истинно христианского смирения и самообладания? Почему он являет собой образец подлинного христианства, настоящей утонченности и джентльменского поведения посреди всех ссор и буйств в таких злачных местах? Потому что, какими бы ни были наши доктринальные различия, на его родной почве никогда не возрастал нечестивый росток хмеля или виноградной лозы, проклятый…

В этот решающий момент в зале появился краснолицый и седовласый Джон Рэггли, буревестник сотен бурных споров и завсегдатай трактирных склок. В старомодном цилиндре, сдвинутом на затылок, и размахивая тростью, словно дубинкой, он ворвался в салун как победоносная армия.

Джон Рэггли считался местным чудаком. Он был из тех людей, которые пишут письма в газеты, где их не печатают. Впоследствии эти письма появляются в виде гневных памфлетов со множеством опечаток, изданных за собственный счет и заканчивающих свой путь в сотнях мусорных ведер. Он ссорился с консерваторами и радикалами, ненавидел евреев и не доверял практически ничему, что продается в магазинах и даже в трактирах. Но за его выходками стояли факты: он знал все закоулки и любопытные подробности в жизни графства и к тому же отличался изрядной наблюдательностью. Даже управляющий по фамилии Уиллс испытывал определенное уважение к мистеру Рэггли, справедливо полагая, что пожилым джентльменам можно простить их причуды. Конечно, это не имело ничего общего с подобострастным почтением перед громогласным Джуксом, который был очень выгодным клиентом, но по крайней мере управляющий старался избегать ссор со старым ворчуном, отчасти из страха перед его острым языком.

– Вам как обычно, сэр, – произнес Уиллс, с широкой улыбкой наклонившись над стойкой.

– Это единственный достойный напиток, который у вас пока еще остается, – фыркнул Рэггли и резким движением снял свою старомодную шляпу. – Проклятье, мне иногда кажется, что единственная английская вещь, оставшаяся в Англии, – это шерри-бренди. Вишневая наливка действительно имеет вкус вишни. Можете ли вы найти мне пиво, которое имеет вкус хмеля, или сидр, имеющий вкус яблок, или любое вино, дающее хотя бы слабый намек на то, что оно изготовлено из винограда? Во всех наших трактирах занимаются дьявольским надувательством, которое в любой другой стране привело бы к революции. Могу вас заверить, мне кое-что известно об этом. Подождите, когда это появится в печати, и люди узнают правду. Если бы я мог сделать так, чтобы людей перестали травить всяким пойлом…

Тут преподобный Дэвид Прайс-Джонс снова выказал определенную бестактность, хотя считал благоразумие одной из своих главных добродетелей. Он попытался установить союзные отношения с мистером Рэггли, но пренебрег тонким различием между идеей о плохой выпивке и представлением о том, что любая выпивка – это плохо. Он снова попытался привлечь к спору своего молчаливого и степенного восточного друга в качестве утонченного иностранца, который стоит выше грубых английских нравов. Он даже неосторожно повернул разговор в сторону широких теологических взглядов и упомянул имя Мохаммеда, что привело к настоящему взрыву.

– Пусть Господь проклянет вашу душу! – взревел Рэггли, не отличавшийся широтой религиозных взглядов. – Вы хотите сказать, что англичанин не может пить английское пиво, потому что вино было запрещено в проклятой пустыне каким-то грязным старым пустозвоном, которого звали Магометом?

Инспектор полиции одним большим прыжком выскочил в середину зала. За мгновение до этого в облике восточного джентльмена, который до сих пор стоял совершенно неподвижно и только сверкал глазами, произошла замечательная перемена. Как и сказал его друг, он решил преподать пример истинно христианского смирения и самообладания. Он с тигриным проворством метнулся к стене, сорвал один из висевших там тяжелых ножей и метнул его, как камень из пращи, так что клинок воткнулся в другую стену ровно в полудюйме от уха мистера Рэггли. Нож, несомненно, воткнулся бы в самого мистера Рэггли, если бы инспектор Гринвуд в последний момент не успел дернуть бросавшего за руку и отклонить удар. Отец Браун остался на своем месте, наблюдая за происходящим прищуренными глазами и с чем-то похожим на улыбку в уголках рта, словно он разглядел нечто большее за обычной вспышкой насилия в ссоре.

В этот момент ссора приняла любопытный оборот, который остался бы непонятным, если не знать натуру таких людей, как Джон Рэггли. Краснолицый старый фанатик встал и шумно расхохотался, словно услышал самую удачную шутку в своей жизни. Вся его резкость и желчная ожесточенность куда-то испарились, и он с благосклонным вниманием разглядывал другого фанатика, который только что пытался убить его.

– Лопни мои глаза, – произнес он. – Вы первый мужчина, которого я встретил за двадцать лет!

– Вы предъявите обвинение этому человеку, сэр? – с сомнением в голосе поинтересовался инспектор.

– Конечно нет, – ответил Рэггли. – Я бы поставил ему стаканчик, если бы он мог выпить со мной. Я не собирался оскорблять его религию, и мне бы хотелось, чтобы у вас, паразитов, хватило смелости убить человека – не за вашу религию, потому что у вас ее нет, но хотя бы за оскорбление в адрес вашего пива.

– Теперь, когда он назвал нас паразитами, мир и спокойствие можно считать восстановленными, – шепнул отец Браун, обратившись к Гринвуду. – Но лучше бы этот лектор-абстинент воткнул нож в своего приятеля, который на самом деле был зачинщиком ссоры.

Пока он говорил, случайные группы, собравшиеся в зале, уже начали распадаться. Управляющий очистил комнату, предназначенную для коммивояжеров, и они перебрались туда в сопровождении мальчишки-разносчика, который нес поднос с заново наполненными бокалами. Отец Браун немного постоял, глядя на бокалы, оставшиеся на стойке. Он сразу же узнал злосчастный стакан из-под молока и другой, пахнувший виски, а потом обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть прощание двух диковинных персонажей, фанатиков Востока и Запада. Рэггли по-прежнему держался с преувеличенной вежливостью. В мусульманине сохранялось нечто темное и зловещее, возможно присущее ему от природы, но он откланялся с исполненными достоинства примирительными жестами, и все говорило о том, что беда миновала.

Но – во всяком случае, для отца Брауна – в воспоминании и толковании этих последних учтивых жестов между недавними противниками осталось нечто важное и недосказанное. Ведь ранним утром на следующий день, когда он вышел на службу в местном приходе, то увидел длинное помещение салуна с причудливыми азиатскими украшениями, залитое мертвенным бледным светом разгорающегося дня, в котором отчетливо проступала каждая мелочь, и одной из таких подробностей было мертвое тело Джона Рэггли, скрюченное в углу комнаты, в сердце которого торчал кривой кинжал с тяжелой рукояткой.