Героини - Эйлин Фэйворит

— Просыпайся, дорогуша! Тебя ждет доктор Келлер. Пора на ночные посиделки.

Я не поняла, что она имела в виду, но послушно последовала в коридор, а оттуда — в комнату для групповых занятий. Толпа девочек в пижамах уже сгрудилась вокруг доктора Келлера, на котором красовался оранжевый кожаный пиджак. Пятнадцать девочек, многих из которых я не видела прежде, пытались привлечь к себе его внимание. Никто не выглядел сонным, ничто не напоминало о том, какая заварушка произошла здесь сегодня днем. Одна из ночных дежурных медсестер, неулыбчивая пожилая полячка Жозефина, протянула доктору Келлеру какие-то бумаги и указала, где расписаться. Девочки еще плотнее окружили доктора.

— Так, девочки, давайте по очереди! — сказал Келлер и улыбнулся.

К нему тут же подскочила Джеки. Я не понимала, почему ее не отправили в карцер, как Кристину.

— Я вела себя очень хорошо, док. Нельзя ли получить разрешение позвонить? Ну пожалуйста!

— Так. Похоже, глазки у тебя повеселели. Тебе уже лучше?

— О, гораздо лучше!

— Рад это слышать. — И с этими словами он протянул ей небольшой лист бумаги, потом погладил Джеки по голове. — Держи, солнышко.

— Это нечестно! — взвилась Мария. — Ложки надо заслужить!

— Ложки-поварешки! — усмехнулся Келлер.

— Ложки-поварешки! — льстиво подхватила Джеки.

Флоренс покачала головой и пробормотала себе под нос:

— Эту Пегги надо гнать отсюда пинком под зад!

Я понятия не имела, как должно строиться нормальное психиатрическое лечение, но даже мне показалось, что все это действо отдает фальшью.

Жозефина затянулась и невыразительным хриплым голосом протянула:

— Так, девочки! Построиться! — Она махнула рукой с дымящейся сигаретой в сторону холла. — В одну шеренгу!

Все бросились строиться и замерли, ожидая приближения доктора Келлера, — с таким трепетом и нетерпением детишки ждут Санта-Клауса. Некоторые вставали на цыпочки, другие скрещивали пальцы на удачу. Я пристроилась в самом конце шеренги и наблюдала, как доктор раздает привилегии тем, кто вовсе этого не заслуживает. Остальным он говорил, что по указанию Элеонор изменит им схему приема лекарств. Привилегии были просты: пропуск в больничный кафетерий, телефонный звонок, визит родственников, отпуск домой на выходные (впрочем, последней привилегии не получил никто, хотя Дженнифер униженно умоляла отпустить ее домой хотя бы на пару часов). Когда пришел мой черед, Келлер демонстративно отступил на шаг — он прекрасно помнил нашу последнюю встречу, когда меня оформляли в отделение. Я залилась краской от смущения.

— Ну как, Пенни? Ты немного успокоилась, верно? — спросил он.

— Она выражала недовольство, — тут же встряла Флоренс.

— Так… — Он порылся в бумагах. — У тебя пока нет рекомендаций на привилегии. Впрочем, еще слишком рано. Как ты спала?

— Не очень.

— Аппетит?..

— Нет аппетита. Еда противная.

— Это, должно быть, от лекарств. Я внесу небольшие изменения в схему приема, через день-два посмотрим, какова будет реакция. — Доктор снова принялся листать бумаги. От него пахло кофе и одеколоном. Он что-то написал на листке и протянул его сестре: — Тут новая дозировка. — Перевернул еще одну страницу. — Вы только посмотрите! Мне крайне неприятно сообщать вам об этом, юная леди, но токсикологический анализ выявил в крови содержание марихуаны. Ай-яй-яй! — Он погрозил пальцем, потом покосился на часы. — А теперь все бегом по палатам! Пора спать! — Он передал бумаги медсестре. — Вы же знаете, что интерны терпеть не могут иметь дело с психическими больными. — Он похлопал меня по руке, затем улыбнулся, обнажив желтые прокуренные зубы. — Будь умницей, девочка!

Мне стоило больших усилий, чтоб не отпрянуть, — настолько противным показалось его прикосновение.

— Обещаю вести себя хорошо, доктор. И еще мне страшно неловко за то, что произошло накануне.

— Все в порядке, милая, все чудесно. — Он погладил меня по голове.

По пути в палату я спросила Флоренс:

— Разве мне не положена ложечка за то, что я извинилась?

— Вообще-то положена. Но только никому не говори, что я дала тебе ложечку потому, что ты об этом попросила. Здесь не положено ничего выпрашивать. И вообще, мало ли что могут потребовать психи! К примеру, достать луну с неба.

Сотрудники отделения должны были записывать имена девочек, получивших ложечки, так что я понимала: выпросить у Флоренс много не получится.

— Спасибо, Флоренс. Это моя первая ложка. А сколько нужно набрать, чтоб разрешили позвонить?

— Вроде бы десять. Но сперва надо наполнить ими конус. Погоди-ка. Ты что, хочешь позвонить своему лесному королю?

— Можно подумать, у него есть телефон.

— Ложись-ка спать.

Я лежала в темноте без сна и думала о том, как лучше вести себя. Я заметила, что большую часть ложечек раздают во время обеда. А как раз завтра меня собиралась навестить мама. Так что и здесь светит шанс подзаработать. Она должна прийти по просьбе Пегги. Она позвонила маме и сказала, что я хочу поговорить о своем отце.

Глава 16

— Тогда соври! — крикнула я маме.

Мы сидели на каменной скамье в саду среди вылизанных газонов, возле корпуса для психических больных. Вязы были обсажены тигровыми лилиями. Некогда оранжевые цветки с удлиненными лепестками сморщились и превратились в закорючки, на вид они будто обгорели. К спинке скамьи была привинчена табличка: «Дар доктора и миссис Уильям Стэнтон. В память о Сьюзан Мэри». Видно, эта Сьюзан Мэри померла здесь, не вынеся происходящего. Я уже начала думать, что и сама скоро не выдержу. Пегги вбила себе в голову, что источником всех моих проблем является отсутствие информации об отце, и я тоже начала подумывать: а может, она права?.. Я не слишком часто и настойчиво расспрашивала маму об отце, разве что когда была совсем маленькой, а потому мой внезапный интерес к его персоне ее удивил. У маминых ног стояла сумка. Заглянув туда, я увидела жестяную коробку из-под печенья и номер «Севентин»[16] за сентябрь. Я скрестила руки на груди, скроила равнодушную мину, точно меня ничуть не волновало содержимое коробки, хотя душа просила чего-нибудь вкусненького. Да и по модным новинкам я стосковалась, хотя больше всего мне хотелось ласки и понимания.

— Все вышло довольно глупо. Выдался один из тех дурацких дней, когда…

— Прекрасно. Стало быть, ты считаешь мое зачатие дурацким?

— Да нет же! Ты поймешь меня, когда вырастешь.

— Но мне уже почти четырнадцать! Тринадцать лет и девять месяцев.

— Прекрасно, Пенни! Значит, ты уже почти взрослая и не должна сердиться на меня. У твоего отца были рыжие волосы. Как у тебя. Он любил «Херманс хермитс». И играл в футбол.

— Я знаю, во что он играл. Расскажи что-нибудь еще. Ты любила его? — Я храбрилась, задавая вопросы, хотя по спине бегали мурашки.

Мама рассматривала свои руки, потом потерла одну ладонь о другую, стряхивая засохшую грязь. Наверное, все утро провела в саду, как обычно, когда пребывала в расстроенных чувствах. В подобные минуты она выдергивала одуванчики и сорняки с такой яростью, точно за что-то им мстила. (В спокойные дни она предпочитала рассуждать о том, что любые растения имеют право на существование.) Руки ее давно требовали маникюра.

— Честно говоря, я любила другого парня. Его звали Клифф. Темноволосый, отчаянный, угрюмый. Но я не смогла его удержать. Он бросил меня, и я стала встречаться с Китом. Твой отец был отличным парнем — добрый, веселый. Но я не смогла полюбить его так, как Клиффа, хоть и пыталась.

— Но ведь ты всегда говорила, что нельзя заниматься сексом с нелюбимым.

— Теперь ты понимаешь, почему я так говорила. Все сразу запутывается, осложняется… — Мама полезла в сумку и приоткрыла крышку коробки. Там лежало мое любимое шоколадное печенье с «M&M’s». Она протянула мне банку. — Пенни, я делала ошибки. Но с другой стороны, мне повезло. Ведь у меня есть ты!

Я взяла печенье, не в силах устоять перед шоколадом.

— А что в нем было такого особенного?

— Он слушал мои постоянные рассказы о Клиффе. Он тоже хотел ребенка. С ним было комфортно. И он свято верил в то, что если будет хорошо ко мне относиться, то я забуду Клиффа и полюблю его. Он даже хотел жениться на мне. И это ему почти удалось. Я действительно хотела его полюбить. И понимала, что не следует вешаться на шею парню, который поступает с тобой плохо. Любовь вообще странная штука. В ней нет логики. Я думала, что смогу переломить себя и полюблю твоего отца. Но не смогла. Я все время думала о Клиффе. Особенно после той аварии.

Я не слишком понимала в любви, но с раннего детства усвоила, что ничего хорошего в ней нет. Достаточно было посмотреть на героинь, которых преследовали любовные катастрофы. Поэтому мне было неловко слышать, как мама произносит слово «любовь». Я взглянула на нее, увидела густые насупленные брови, родинку на левой руке. Фраза «я люблю тебя» никогда не входила в наш лексикон. Мне всегда казалось, что если сказать парню «я тебя люблю», то это свяжет нас на всю жизнь. И если мама говорила своему Клиффу «я люблю тебя», а он все равно ушел, то теперь она проклята навеки. У меня защемило сердце при мысли о том, что какой-то тип безжалостно бросил мою маму, так ее обидел, причинил столько боли. Мне это совсем не нравилось. Я не понимала, как чувствует себя человек с разбитым сердцем, и не могла представить, что парень может быть настолько уязвимым, каким, по-видимому, был мой отец. Отчаявшимся. Эта мысль очень беспокоила меня. Парни, которых я знала, были безбашенными нахалами. Мысль о том, что в один прекрасный день они могут стать слюнявыми влюбленными идиотами, внушала мне отвращение. Даже Элби никогда не казался мне способным по уши влюбиться. Я взяла еще печенья.