Час возвращения - Андрей Дмитриевич Блинов

в экономику серьезные поправки. Но между многими делами и заботами, выпавшими на этот день, Вавилкин не мог не думать об Иване Венцове, своем давнишнем однополчанине. Минуло чуть более десятка лет, как они расстались, и вот встреча, которая не принесла радости, а сильно озаботила секретаря райкома. Мысль, как помочь Ивану, то и дело, не спросясь, отодвигала другие его заботы. Что спивается кое-кто, для него, конечно, не было открытием. Но на примере Ивана он увидел всю тяжкую беспощадность явления. «Как же я тогда не уговорил его поехать к нам? Учились, работали бы вместе, — маялся Вавилкин поздним раскаянием. — Солдат хоть куда был и товарищ». Перебрал в памяти жизненные передряги Ивана, о которых с таким опозданием узнал, искал, на чем осекся парень, не желая кого-то винить.

Вечером Вавилкин позвонил Бахтину и рассказал о встрече с Венцовым.

— Ошибся я, Петр Кузьмич. Провел, окаянный, меня, старого дурака. А выгонять жалко, но что делать? — посетовал Бахтин.

— Спиридоныч! — проговорил секретарь райкома сугубо неофициально, назвав его как звал, когда работал под его началом. — Медицину, милицию, военкомат мы подключим. Парторганизации обсудят, разработают меры. Но не это меня волнует. Мы догоняем явление, а не предупреждаем. Почему захолустно живете? Подумай, чтобы скука в совхозе не приживалась ни в одном доме. Веселее надо жить, дружнее, больше думать друг о друге. Вот построишь новое село…

Под конец, покашляв в трубку от смущения, секретарь опросил:

— Между нами, Спиридоныч: ты чем думаешь — умом или сердцем?

— Изволишь смеяться над старым человеком…

— Что ты, Спиридоныч. Венцов мне задал такую задачу.

— Попомни, Петр Кузьмич. Он еще не раз нас озадачит.

И, положив трубку, Бахтин задумался. «Что такое «думающее» сердце? Действительно… Не мог же Иван просто сочинить это? Значит, он так чувствует себя в этом мире… А если это как раз то, чего не хватает нам в отношениях ко всему на свете?»

Через несколько дней Иван получил вызов из районной психиатрической больницы. Приглашали на диспансеризацию.

— Ну, дудки! Кошкарь рассказывал, как это у них бывает. Накинут рубашонку с длинными рукавами. — Он швырнул бумажку и недобро вспомнил Вавилкина. — От него это потянулось. Дружок… Вот и открой душу. Иди сама, — приказал жене.

И Вера пошла к Смагиной.

Возвращалась она домой подавленная. Пасмурный осенний день захватывал в свое вращение мысли и чувства усталой, измученной женщины, лишал надежды. Сумерки придавили землю, до предела сузив горизонт и сжав пространство. Отчетливо слышалось карканье ворон. Глухо простучала электричка. Перед Верой пронеслись ослепшие окна.

Иван был дома. Трезвый. С особым вниманием оглядел принаряженную бледную жену. Под его взглядом она взволновалась, лицо ее сделалось пунцовым…

И, все еще надеясь на лучшее, не рассказала о долгом разговоре с доктором Смагиной. Но сообщила, как решенное: едет за детьми. Вот оформит отпуск и поедет.

— При отце, при матери дети сироты, стыдоба, Иван.

О чем же говорили они, две женщины, одна из которых попала в беду, а другая должна помочь ей?

— Это о вас Бахтин беспокоится? Работница, говорит, вы отменная… Давно у вас пристрастие?

Зеленовато-серые глаза Веры от удивления округлились, тонко подкрашенные брови на белой коже лба приподнялись удивленно.

— Кто вам сказал — у меня? О муже я. Муж у меня… Иван. Не знаю, что и поделать. Столько молодых лет положила… Жизнь-то у человека уж не такая долгая. Вот к вам. Не хотела, отговаривали, боялась — оконфузю мужа, а вот пришла, за советом.

— За советом — это хорошо. Бахтин, эк торопыга, никогда толком не объяснит. — Смагина с каким-то новым интересом оглядела хорошо сложенную, аккуратную женщину, такую крепенькую, сбитую и, видать, сильную. Ее милое лицо было открыто для выражения чувств и внутреннего состояния. Женщина ей понравилась. Эта привычка Смагиной — сначала складывать свое мнение о собеседнике, а потом уж говорить о деле. «Здоровая физически и душевно, — обобщила она свои первые впечатления. — Волевая, чувственная, потому всю жизнь борется с собой и не знает себя. Но почему не в меру надушена? А духи хорошие…» Но тут же вспомнила слова Бахтина: «Лучшая доярка» — и поняла, что женщина боится принести с собой запахи коровника, силоса.

Вера, смущаясь от ее разглядывания и молчания, хотела было рассказать об Ивановой беде, но доктор, будто очнувшись, спросила:

— А Ивана-то привели?

— Пробовала уговорить. Совсем было уговорю, соберется, шапку в руки… А с порога: ты что, осрамить меня хочешь? Хоть плачь, право. Ну, что тебе ребенок. Неужто нельзя остановить, ничем нельзя? В растерянности я, доктор… Не верю, что это болезнь неизлечимая. Но чем дальше, тем хуже. А я все жду — возьмется за ум. Неужто не возьмется?

— Ну что я заочно скажу? Надо привести его, Вера Никитична. Обследую, посмотрю, на какой грани он стоит. От нее и пойду вместе с ним. Дети есть?

— Двое. Дочка в восьмом. Умница. Спорт любит. А сын — в четвертом. Неусидчивый больно.

— Отца любят?

— Сын, верно, любит. А дочь, так совсем отвыкла. С плеча отца судит. Мне до слез обидно. Это отца-то родного?

— А дети с вами?

— Нет, у бабушки и деда.

— Привезти надо. Непременно. Дети делают семью. Поняли?

— Да. Я так же думаю.

— Хорошо… А сама-то как, по любви вышла?

— По любви, доктор. Такой стеснительный, чистый, так полюбил. Работящий был — на весь колхоз. А меня — на руках носил, и куда хочешь унес бы. Гармонист. Сидим, бывало, моя голова у него на плече. Вальсы любил. Неучем, подбирает по слуху. Души я не чаяла, думала — не скончается счастье: так и проживу, обласканная, обцелованная. Нежданно-негаданно ушло-укатилось счастье.

— Вера Никитична, вы помните, с чего началось? Как? — прихмуренные, глубокие глаза доктора оживились. — Помните?..

Вера задумалась, как горький ком, сглотнула что-то, застрявшее в горле. Ей не хотелось это вспоминать, даже в мыслях корить свою мать, которая не приняла Ивана.

— Эх, — вздохнула Вера, — взяла мама себе в голову, что ее дочь, выдавшаяся красотой и работистостью, стоит другого, достойного мужа. За мной ухаживали, и не прочь были предложить руку и сердце, такие уважаемые люди села, с достатком, как агроном, главный бухгалтер, а взял да увел меня тракторист. Все его богатство было солдатская шинель да кирзовые сапоги. Пришлось ему уехать. А у него — ни кола ни двора. Мальчишкой остался сиротой, рос в детском доме. Мама, будь она помягче характером, обрадовала бы душу зятя, обогрела, матерью бы обернулась. А она дочь к нему ревновала, чужаком садился он за стол в ее доме. Уехал Иван. А там работа «левая» бесконтрольная, подачки. Ну, и