Час возвращения - Андрей Дмитриевич Блинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У дома стоял самосвал, высокие борта заляпаны навозом: на голубом бурые ошметки и брызги как короста. Из-под горки машина виделась громадиной, загораживала весь дом. Лишь кирпичная труба несуразно громоздилась над кабиной.
В доме дым коромыслом. Вчерашняя бражка в темноте за столом. Среди них Иван с белыми заплатками на лице. Ковбойка распояской: герой героем.
— От хозяйка! Вера! Радуйся! Кореши примчались! С мировой! Видала, а?
Ее вдруг охватил страх, до отвращения унизительный, гадкий. «Страшилища, почему Иван с ними? Скорее, скорее свет, все разбегутся, всё рассеется…» Она судорожно стала шарить по стене: куда сгинул выключатель? И вот под ладонью громко щелкнуло, вспыхнул свет. Вера зажмурилась. «Открою глаза, а их нет. Боже мой, правда ли?.. Открыла… Свет сильнее вычертил, обезобразил их пьяные потерянные лица.
Кошкарь — это он… он всему вина!
— Кошкарь! — вырвалось у нее. — Прости, запамятовала… Ой, как стыдно… Да, у тебя же хорошее имя — Федор! Федя, Федя! Звонарев, — окончательно вспомнила она. — И фамилия — Звонарев — красивая. Я тебя прошу, Федя, оставьте Ивана. И тебя, Иволгин, и тебя, Портнов. Христом богом… Оставьте! Он слаб волей, бесхарактерен и совсем не чета вам. И он любит меня!..
Она не успела заметить, как сразу все тут изменилось после ее слов. Кошкарь странно оглядел ее, будто выбирал, за что ухватить, чтобы поставить с ног на голову. Сосед Иволгин тяжело елозил взглядом по столу, как бы отыскивая предмет, который, сподручно было бы тотчас применить в деле, и остановился на бутылке. Портнов стал вжиматься спиной в угол — на всякий случай обеспечивал себе выгодную позицию. Трус…
— Иван Егорович! — Глаза Кошкаря мертво глядели на Веру. — Друг ты наш сердечный. В твоем дому, с твоими родными гостями так обходятся? Не интеллигентно! — К хозяйке: — Брезгуешь нами, Вера? Делишь людей на чистеньких и грязненьких… Грязненькие, это мы, мараем чистеньких, то есть тебя?
Иван подскочил к жене. Она увидела его дикие глаза, каких никогда у него не было, увидела железно сжатые кулаки, как они никогда еще не сжимались против нее, и всего его, непривычно напряженного и совсем чужого. «Он ударит, ударит!» — подумала она, но сдвинуться с места, уйти не могла. А у Ивана что-то еще сработало, чтобы не унизить жену действием, и он закричал:
— Христом богом… Вера, уйди. Ну, уйди же, уйди!
Она задержалась на полминуты, упрямство женщины едва не осилило разум.
— Ладно, ладно, Ваня. Ты правь сам. Я и впрямь тут лишняя… — сказала, повернулась и не вышла, а выбежала. Сунулась в спальне лицом в подушку и, не раздеваясь, лежала так, задыхаясь от слез и от тяжкой тоски и обиды.
16
— …Ну, как гармонь? Бахтин рассказал мне. Молодец ты, право, Ваня! Закуришь?
— Закурю. А гармони уже нет…
— Да? Что случилось?
— Да так… — отговорился Иван.
Они сидели на обочине дороги. Позади оранжевел «алтаец» в темных подпалинах масляных натеков, впереди — «уазик», такой же, как у Бахтина, только со свежим брезентовым верхом.
Вавилкин нагрянул нежданно. Иван давно заметил остановившуюся возле его загона машину, но не спешил, считая, что это Бахтин пожаловал. Не хотелось встречаться с ним. Остановил трактор, бездумно поковырялся в моторе — считал, не выдержит директор, уедет. Оглянулся: нет, стоит «уазик». Сообразил: не Бахтин! Тот давно бы распетушился. В машине сидел человек, опустив ноги в открытую дверцу, читал газету. Они сразу узнали друг друга. Иван тут же сообразил, что ездят на УАЗах без шофера только начальники, и первым пошел навстречу.
— Кузьма? — удивился он.
— Ваня!
Пожали друг другу руки.
— Ты, Кузьма, не постарел, — сказал Иван. Откинул голову, еще раз оглядел старого товарища.
Вавилкин, спрыгнув на землю, беззвучно смеялся: Кузьма!
— Сядем, что ли? Подышим? Помнишь, как на привалах?
— Помню, эх…
Они сели. Вавилкин подал ему сигареты — курил он неизвестные Ивану «Пэлл Мэлл». «Ого, — подумал Иван и взял сигарету. — Не меньше чем директор».
— А ты что — директор?
— Кабы директор! Так хотелось в свое время, да не подфартило: мест свободных не оказалось. Думал, покажу себя. Все так ясно было, когда был рядом с Бахтиным. — И сообщил, как бы виноватясь, что работает секретарем райкома.
— Не первым ли? — Иван хотел польстить Вавилкину, но, оказывается, попал прямо в цель. Удивился: — В армии у тебя на уме были одни спортивные снаряды. И орудие однажды чуть не завалил, помнишь?
— Да, чуть не завалил орудие, помню. С той поры, Ваня, я и стал серьезным человеком. На комсомольском собрании ты правильно мне врезал.
— Помню, — сказал Иван и погрустнел. Какой он был ухорез, Ваня Венцов! Ни разу за всю службу не опоздал на огневую. Ох и соображал! «А теперь что, не соображаю? Передовик же», — подумал, утешая себя. И спросил: — Как же ты первым-то, а, Петр? Учился?
— Работал и учился…
— А сколько теперь людей, может, получше тебя обученных, а вот не они, а ты?
— Обученных! В том-то и дело, Иван, что нельзя раз навсегда обучить человека. Учиться надо все время… Все время…
— Чему?
— Работе. Отношению к людям.
— Где, у кого учишься?
— У всех. У Бахтина вот…
— У Бахтина?
— Да. У него учился доверию к людям. Понял: доверие скорее всего вызывает ответное чувство. Ответ добром — это уже действие. Да о чем мы говорим? Ты-то как? Как ты играл на гармони! У меня, бывало, мурашки по коже, как ты возьмешь «Амурские волны». Бахтин, конечно, музыкант, но больше играет для потехи и воодушевления, из озорства. Узнает, например, что на ферме доярки в стужу плачут: руки мерзнут. Да что руки, кормов нет… Остановит машину где-нибудь за кормоцехом и ввалится к дояркам с гармонью. «Не слышны в саду даже шорохи…» Они на него с кулаками. А он: «Если б знали вы…» А потом в волокушу впряжет свой «уазик», натаскает сена. Закуришь еще? — Вавилкин волновался.
— Закурю. — Иван взял пачку, лежавшую на-земле, от волнения вытряхнул лишнее, стал собирать,
