Наследство последнего императора - Николай Волынский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Но самое главное, – с особенным значением добавил Керенский, – лично я не хочу быть Маратом русской революции. По крайней мере, сегодня. И с полной уверенностью смею полагать, что среди присутствующих коллег и соратников тоже нет желающих стать маратами и робеспьерами. Мы все-таки не варвары – не французы там какие-то или англичане… Для них казнить собственного монарха – все равно, что бокал шампанского выпить или сигару выкурить. Поэтому мое предложение: в Сибирь! И не только царя с женой и детьми, а всех Романовых – великих князей, жен, вдов, княжат… Всех!
– В Сибирь? Но там же полным-полно революционеров! – удивленно отозвался Терещенко.
– И что же? – пожал костлявыми плечами Керенский, повернувшись к Терещенко в профиль. – Пусть царь теперь отправляется туда, куда он еще вчера сам отправлял лучших людей России на каторгу. Пришла его очередь. Это же не моя воля – таков изящный поворот истории! Она неумолимо все движет и расставляет по своим законам. Нам нередко остается им только подчиняться, если мы не в состоянии в какие-то моменты сами творить историю и противопоставить ее законам что-либо более серьезное. Да и в чем, собственно, вопрос? Сибирь велика, революционеры ему докучать не будут, тем более что после амнистии их там уже давно ни одного не осталось. Дадим Николаю достаточную охрану. И сослать его желательно не в Туруханск, а туда, где было наименьшее скопление революционеров, где расселился, в основном, справный сибирский мужик – без крепостнических, но и без монархических мироощущений. Поэтому я предлагаю… – Керенский задумался на секунду, – предлагаю… Тобольск.
Внезапно все замолчали. Через минуту Некрасов хмыкнул:
– Тихий ангел пролетел.
– Скорее, дурак родился, – проворчал Львов.
– А почему не Сахалин? Тамошняя каторга будет потяжелее, если верить репортажам оттуда бывшего графа Льва Толстого, – подал голос Гучков.
– Да потому, милейший вы наш Александр Иванович, – радостно и одновременно снисходительно улыбаясь ему, словно ребенку, ответил Керенский, – что непременно придет время, когда нам понадобится извлекать бывшего императора обратно в столицу. Наверняка придется – вы еще вспомните мое пророчество! Из Сахалина это будет сделать сложнее. И потом, уважаемый Александр Иванович, обращаю ваше драгоценное внимание на то обстоятельство, что от Сахалина до морской границы с Северо-Американскими Штатами всего-то несколько сотен верст, а там и Аляска рядом. Чужая отныне Аляска, по милости царизма – территория иностранной державы. Но даже не эти обстоятельства являются решающими. На Дальнем Востоке мы сегодня уже, к величайшему сожалению, не хозяева. И Бог весть, станем ли снова ими или придется отдать наши территории всем косоглазым, которые давно на эти земли зарятся. Не удержим. Увы, увы! Придется отдавать. Конечно, лучше всего было бы Дальний Восток и часть Восточной Сибири, а может, и всю Сибирь продать американцам, как это было вовремя сделано с Аляской. Можно бы и японцам. Но какой, простите, дурак из иностранцев станет у нас эти территории покупать, когда сейчас их можно и так взять – без денег… Кстати, прошу меня простить, однако, новеллы о сахалинской каторге писал беллетрист Антон Чехов, а не Лев Толстой. Он, Толстой, конечно, граф, аристократ, и уже в силу своего сословного положения является врагом народа. Но, тем не менее, наша партия эсеров-трудовиков считает его крупнейшим стихийным революционным вождем, подготовившим крах монархической идеи прежде всего в головах интеллигентной и образованной публики, ставшей, благодаря Толстому, солдатами нашей революционной армии… Метафорической, так сказать, армии, но в то же время вполне реальной.
Гучков поерзал в своем кресле, обитом мягким зеленым, под малахит, сафьяном. Щелчок по носу репортажами Толстого был болезненным, но военный министр резонно решил тему не продолжать.
Львов глубоко вздохнул и оглядел присутствующих:
– Ну что ж, господа, имеются еще предложения? Нет? Значит, решено: Тобольск – до лучших времен! А там будет видно, что делать с Романовыми окончательно, – заключил Львов. – Вот вы, Александр Федорович, и извольте взять на себя деликатную и трудную миссию – известить Романовых об отъезде. На правах председателя, заседание правительства закрываю.
К половине пятого утра Керенский велел подать автомобиль из императорского гаража и направился в Царское Село.
Николай вышел к нему бледный, взволнованный, откашливаясь со сна и застегивая на ходу верхние пуговицы гимнастерки. Глаза его были опухшими, веки отекли, будто с похмелья. Керенский осторожно потянул носом: кто-то из министров, кажется, тот же Гучков, утверждал, что Николай Романов – тайный алкоголик, и было бы чрезвычайно важно для дальнейшего развития освободительного революционного процесса разоблачить бывшего царя. Подтвержденная новость о том, что на российском престоле больше двадцати лет сидел закоренелый алкоголик, способна принести революции в сто раз больше пользы, чем принесло разоблачение Распутина. Однако от царя, к сожалению, алкоголем нисколько не пахло.
– Я к вашим услугам, Александр Федорович, милости прошу… – дрогнувшим голосом сказал Николай, осторожно пожимая Керенскому левую руку. Правую министр держал на весу – на черном платке, перекинутом через шею: рука, как утверждал ее хозяин, совершенно отнялась из-за того, что ему в день приходиться дарить до тысячи рукопожатий своим поклонникам. «Неймется же тебе по ночам, Ааронка! Мятый, небритый, немытый. С чем пришел?..» Вслух учтиво спросил:
– Чем могу быть полезен, Александр Федорович? Что-нибудь случилось? Есть какие-нибудь новости?
– Да, – загадочно улыбаясь, подтвердил Керенский. – Есть, хотя и немного.
– Слава Богу! Наконец-то! – вырвалось у Николая. – От кузена Джорджи? То есть, простите, от его величества короля Георга? Мы едем в Англию? Вы обещали… И князь Львов тоже. Я бесконечно вам благодарен, Александр Федорович! Вы – человек слова. Я рад убедиться в том, что среди революционеров, слава Богу, есть благородные люди!.. Как же я ошибался, когда думал, что на вашей стороне могут быть одни разрушители и не достойные доверия люди!..
– В самом деле? – удивился Керенский. – Может быть, Николай Александрович, вам вступить в ряды нашей партии[23]?
Николай обескуражено уставился на Керенского, не понимая, шутит тот или говорит всерьез. Похоже, не шутит. И потому сохраняя серьезное выражение лица, Николай уважительно сказал:
– Огромное спасибо за предложение… и за доверие. Оно требует максимально ответственного подхода… Но что же из Лондона?
– Из Соединенного Королевства каких-либо особых и важных новостей, в прямом толковании этого слова, нет, – соврал Керенский. И сочувственно добавил: – Нет, по крайней мере, тех, что вы ждете. Главная новость моя другая: вам действительно надо ехать. И как можно скорее!
– Так куда же все-таки? В Англию? – с надеждой спросил Николай.
Керенский на несколько секунд задумался и сказал проникновенно и убедительно:
– Видите ли, достопочтенный Николай Александрович, обстановка меняется с каждым днем, точнее даже, – с каждым часом. Что поделаешь – время революционное, великое, неповторимое. На наших глазах происходят величайшие исторические события. Каждая минута – это отлитая в бронзе строка истории великой и свободной России на ее пути полного освобождения от вечных оков. За нами, затаив дыхание, следит весь мир – сложный, запуганный и враждебный. Следит с испугом, даже ненавистью кое-где, но больше всего – с надеждой. У вас, как у бывшего царя, очень много врагов. Кроме меня лично, разумеется! – уточнил Керенский. – Очень плоха обстановка на фронте, хотя и недолго она будет таковой оставаться. Сильно осложняется обстановка внутри России. Словно из ящика Пандоры, открытого невидимой рукой, вырываются на свободу и носятся по стране всевозможные вихри враждебные, как поется в замечательной революционной песне под названием «Варшавянка» (Николай невольно поморщился на «Варшавянку», но постарался тут же вернуть своему лицу выражение обычной доброжелательной невозмутимости). С этими вихрями враждебными временно, до созыва Учредительного собрания, справиться полностью раз и навсегда пока не представляется возможным. Темные силы нас злобно гнетут, увы, – везде, они рядом с нами, они в нас самих! Они маскируются, принимают дружественное обличье, – вот что опаснее и страшнее всего! Кто может быть страшнее волков в овечьих шкурах?! Поэтому… поэтому… поэтому, в конце концов!.. Вам необходимо ради вашей же собственной безопасности немедленно покинуть Царское Село. Вихри! Вы их видите? Вы их распознаете? Вы их чувствуете?!
– Это вы о демонах? – неуверенно спросил Николай.
Керенский вздохнул, укоризненно покачал головой, слово учитель ученику, ответившему на экзамене невпопад, и вытер накатившиеся слезы. Слезу в нужном месте речи Керенский блестяще использовал в качестве хорошо отработанного ораторского приема. Ему уже не надо было ее вызывать искусственно, она, когда требовалось, появлялась сама и всегда в нужный момент.