Дева Баттермира - Мелвин Брэгг

Он физически ощущал, как меланхолия с каждой секундой все больше заполняет его душу, весь пейзаж, что сейчас лежал перед его взором, приобретая форму, структуру самих скал. Он словно видел со стороны собственное «я», как видел сейчас голые осыпи — застывший каскад расколотых камней, покоившихся на твердой основе, ожидавших лишь малейшего импульса, готовых в любую минуту лавиной сорваться с места в опасном стремительном движении.

Подняв голову, он заметил несколько фигур на дальних скалах. И ему подумалось, будто люди эти разрабатывают богатые залежи графита и марганца, тогда как они всего лишь рубили кайлами сланец в Хонистерских каменоломнях. Как Джон уже успел узнать, каждый человек нарубал полтонны сланца и нагружал его на салазки, которые сам же и вытягивал из открытой штольни и дальше по опасной узкой тропинке, прорезанной в склонах холмов. Переваливая через вершину холма, салазки с грузом устремлялись вниз, набирая скорость по мере того, как склон становился круче. Рудокопу приходилось бежать, поскольку полтонны сланца угрожали нагнать его и раздавить. Его путь лежал до разгрузочной платформы, располагавшейся у самого подножия холма. Рудокоп добирался до нее, едва не падая от изнеможения. После чего, уже с пустыми салазками на спине, он медленно карабкался обратно вверх по крутому склону, чтобы снова войти в сочащуюся водой сланцевую штольню и сызнова начать этот изнуряющий процесс.

На окраине Кесвика Хоуп заметил людей, возводивших гигантскую каменную дамбу. Она представляла собой высокую стену, сложенную из одних лишь булыжников, не скрепленных известковым раствором. Стена эта окружала даже самые отдаленные взгорья — достойное применение той выгоде, которую крестьяне получили за удачно проданное зерно, благодаря войне поднявшемуся в цене. Он обратил внимание и на людей, работавших в лесу, — загорелых до черноты дровосеков, рубивших деревья в рощице. Они, как и многие прочие, вроде работников в высокогорных рудниках, были заложниками промышленного развития сего края. Они стремились селиться поблизости от работы, выстраивая себе ветхие хижины, покрытые дерном, или шалаши. Эти временные жилища были разбросаны по округе во множестве, и обитатели их, совершенно оторванные от общества всю неделю, лишь в короткий субботний вечер обретали некое отдохновение и малую толику удовольствий.

Перед Хоупом во всей красе развернулся рабочий пейзаж. Прямо под ним, по дну долины шатались бродяги, попрошайки, составлявшие шестую часть местных жителей, всеми покинутые и отчаявшиеся. Они бродили по этому краю, олицетворяя собой полную противоположность тем людям, что были заперты в шахтах, связанные по рукам и ногам собственными обязательствами. Хоуп ощущал себя единственной личностью, обладающей хотя бы подобием свободы воли. И уж коль скоро ему предоставлялась свобода ехать по собственным делам, то он с готовностью воспользовался ею, отринув прочь все сомнения.

Хоуп больше часа вел коня под уздцы, а затем взобрался в седло и неторопливо, осторожно направил его вниз по крутой тропинке к Баттермиру, в который он вступил с четким ощущением, будто однажды ему уже доводилось бывать здесь. Милые очертания городка, крутые уступы скал на юге, безмятежность озера, пышные луга подарили ему чувство возвращения домой. Уж здесь-то я в полной безопасности, подумал он: эта мысль, посещавшая его столь редко, пронзила его с такой отчетливостью, что Хоуп невольно огляделся по сторонам, точно злодей в мелодраме, приглядываясь, не подслушивает ли его какой-нибудь случайный прохожий. Здесь я в совершенной безопасности, повторил он сам себе. И снова он огляделся по сторонам, на сей раз отыскивая взглядом дьявола, соблазнявшего его сердце столь сладостными и милыми надеждами. Но дьявола поблизости не было. Лишь неспешно прогуливавшиеся путешественники из высшего общества, лишь овцы и козы на холмах, только голые скалы.

— Здесь мне ничто не угрожает, — сказал он в третий раз, и на сей раз уже вслух.

В то время как он медленно въезжал в пределы Баттермира, небо над головой стало местами высвобождаться от облаков, проглядывая синевой. В душе своей Хоуп ощутил невиданный доселе прилив умиротворения, на сей раз ему удалось справиться с меланхолией, очиститься от скверны. На короткое время он словно бы стал самим собой, в сердце его проснулось все самое лучшее, что в нем было прежде. Не запятнанный грехами, неожесточенный, он сам себе казался плавучим островом на озере Дервентуотер, год за годом погружавшимся в пучину, и все же временами выходящим из глубин целым и невредимым.

В дверном проеме гостиницы «Рыбка» он увидел Мэри, которая смотрела прямо на него, внимательно следя за тем, как он приближается к ней на коне. Она даже не мигала, не отрывая пристального взора от незнакомца. Солнце светило Хоупу в спину, и он, подъехав ближе, как и намеревался, направил коня прямо к девушке. Он увидел ее вблизи и почувствовал — лишь однажды ему доводилось пережить подобное — ошеломляющее головокружение, точно его бренное тело падало в бездонную пропасть. Она испытала то же самое.

Он остановился, спешился, приложил руку к сердцу и представился:

— Александр Август Хоуп, — он помолчал, — ваш покорный слуга.

Три совершенно никчемных слова, которые заставили слегка порозоветь ее щеки.

— Добрый вечер.

Она не поклонилась, не улыбнулась, и хотя слова ее прозвучали весьма холодно, однако глаза, подумалось ему, впитали в себя все лучшее, что могло содержать в себе солнце.

Хауз-Пойнт

Ливень припустил перед самым рассветом, барабаня по крыше с такой силой, что Хоуп тотчас же проснулся, вырвавшись из объятий короткого, тревожного сна, который так долго не приходил вчера вечером. Грохот по крыше совершенно сбил полковника с толку, темнота напугала; он позвал Мэри. Девушка услышала его и сразу узнала его голос, и все же не стала торопиться. Он снова позвал, едва не срываясь на рыдания; она выбралась из постели, надела платье и стала спускаться вниз по лестнице со своей мансарды. Он был единственным их постояльцем, и конечно же отец предоставил ему «большую комнату», которую зимой занимал сам. Мэри совершенно бесшумно ступала по полу босыми ногами, и слышать ее он не мог, ей удалось подойти к самой его двери, и только теперь она разобрала невнятное бормотание, доносившееся из комнаты. Несколько удивившись, она решила, что он молится. Барабанная дробь дождя служила завораживающим аккомпанементом его приглушенным словам. Она стояла под его дверью до тех пор, пока он не замолк, затем подождала еще немного, и лишь убедившись окончательно, что гость успокоился, Мэри вернулась в свою спальню с посудным шкафом, которая находилась рядом с комнаткой для прислуги.

Ее комната имела одно преимущество — окно, которое сейчас было открыто. Она высунулась из него, с удовольствием ощущая, как дождь заструился по ее лицу, шее и плечам; она собрала волосы на затылке, чтобы они не промокли, но вскоре они сами собой распустились, и на сей раз Мэри не стала их прятать — пусть уж мокнут. Ее рассеянный взор устремился через северную часть озера на Бертнесский лес, откуда доносился любимый ею шелест дождевых капель по листьям. Даже фермеры были рады такому ливню — короткому и сильному. Мэри он принес особенное облегчение. Вечер оказался чересчур нервным, а физическое притяжение таким, что ей пришлось прикладывать немалые усилия, дабы преодолеть его и скрыть душевный порыв от посторонних глаз. Дождь словно дал возможность распуститься ее чувствам, а наступившая прохлада доставляла удовольствие, как холодные объятия воды в ее тайном бассейне.

Проснувшись в страхе, Хоуп постепенно успокоился, и вскоре его мысли вернулись к ярким воспоминаниям о радости, что ему довелось испытать этим вечером. Неистовый ливень перешел в тихий шелест дождя, успокаивая, как звучание хорала в соборе города, где он провел часть своего детства. Именно Мэри вызвала давно забытые ощущения детства; и одно из них — умиротворяющий покой, напоминающий объятия матери, когда он за стенами родного дома был надежно защищен от неистовства внешнего мира. Вчера он искусно разыграл свое восхищение ее дивной красотой, да, вчера ему это удалось на славу, с удовольствием подумал он, весьма естественно, будто он вовсе и не играл хорошо отрепетированную роль. Никаких умышленных взглядов, неожиданных обращений, никаких уловок, но лишь изысканная учтивость умудренного жизненным опытом джентльмена и никаких коварных просьб подать ему в комнату разогретые в очаге камни или посветить в коридоре. Наоборот, он всем видом стремился показать, что почтет за счастье и вовсе избавить ее от обязанностей прислуживать ему, не докучать ей, хотя он, как, вероятно, и сама Мэри, осознавал свое глубокое сродство с ней.

Весь остаток позднего вечера он провел в гостиной в довольно приятной компании ее отца, который, желая доставить удовольствие такому общительному и благородному гостю, принялся хвастаться. Гостю было крайне интересно. Словно невзначай Хоуп подтолкнул хозяина гостиницы к разговору о его собственности: рогатом скоте, гостинице, полях, овцах, козах, домашней птице, а также о рыбной ловле. Теперь, утопая в мягких пуховых перинах, Хоуп размышлял, что за все последние прожитые годы для Джона такое приданое могло бы стать самым желанным и более чем приемлемым. Мэри была единственным ребенком в семье, а стало быть, отец наверняка намеревался отдать за ней все. Прекрасная жизнь! Гостиница, доходы от рудника, истории длинными зимними вечерами, рыбалка летом, знакомство с некоторыми научными идеями в отношении сельского хозяйства, о которых он уже не раз слышал, но был уверен, что они еще не проникли в древний крошечный мирок этой долины… Хоуп лежал на перинах из гусиного пуха, глядя на стропила над головой, слушая, как проливной дождь смывает с него один за другим слои бесконечных амбиций, похоти, злобы, боли, мстительности… Это именно то место, которому он мог бы принадлежать всей душой… И Мэри… Уже соскальзывая в сон, он вдруг с невероятной ясностью увидел ее образ таким, каким он запечатлелся в его памяти в первые минуты их знакомства.