Ревет и стонет Днепр широкий - Юрий Смолич

Как раз в эту минуту и явился Коцюбинский: услышав о прибытии перебежчиков с той стороны, он поспешил к Муравьеву. Полковник и своей малиновой черкеске перед оборванными «пленными» выглядел весьма картинно под высокими соснами у заснеженного днепровского песчаного бархана.

— Ты кто такой? — грозно гаркнул Муравьев. — Только — правду! А то…

Он играл нагайкой из свиной кожи и проволоки, то посвистывая хлесткой плетью то похлопывая себя по голенищу.

— Я арсеналец! — гордо ответил щуплый дедок. — Коренной. Слесарь. По фамилии, если интересуетесь, Колиберда. Максим Родионович.

Муравьев фыркнул: фамилию себе какую выдумал!

— Турок?

Максим Колиберда тоже усмехнулся. На измученном — кожа да кисти — лице улыбка выглядела гримасой боли.

— Казак!

Вправду, почему не пошутить, коли и сам начальник, видимо, шутит? И вообще — ведь такая радость: пробились–таки к своим! И вконец замученному станет весело! А уж если шутить, так… в точку: у старого, в течение четверти века участника любительских спектаклей, сразу и соответствующая реплика оказалась «под рукой» — из «Запорожца за Дунаем», только чуть переиначенная для смеху.

Муравьев разъярился:

— Ты мне зубы не показывай! Язык покажешь — на веревке! Я и сам знаю, что «казак»! Ишь гайдамацкая душа — арсенальцем решил прикинуться!

— Товарищ Муравьев… — начал Коцюбинский. Но Муравьев прервал:

— Погодите… прапорщик! Видите: допрос? Закончу — побеседуем.

Беглецы–повстанцы смотрели с недоумением.

— А ты? — ткнул Муравьев в того, что был в чумарке и шапке с обрезанным шлыком. — Ты и перерядиться не успел! Думаешь, если обрезал свой «оселедец», так уже не узнать, что ты гайдамацкое отродье!

— Я и правда из гайдамаков, — угрюмо молвил казак, — из полка Сагайдачного: восстали мы против буржуазии и к рабочему классу пошли на баррикады.

Максим Колиберда заволновался:

— Истинно так! Пятьсот хлопцев–молодцов к нам пришло, кровь с нами проливали, гибли рядом, живыми в руки Петлюре не давались! Братья по классу! Обдурить хотел их изверг Петлюра, — так не вышло, раскусили они, где свой, где чужой…

— Молчать! — крикнул Муравьев. — Жди, когда спросят! И эту… петлюровскую… «мову» ты брось! Говори по–человечески, по–русски!

И Колиберда, и бывший гайдамак говорили, конечно, по–украински.

У Коцюбинского потемнело в глазах. Рука его невольно потянулась к поясу, к кобуре с пистолетом: никогда никого не убивал Юрий, но сейчас он, кажется, убьет… этого… полковника, царского «кадровика», «левого», видите ли, «эсера», который примазался к революции и скалит теперь свои… белогвардейские зубы…

Максим Колиберда так и затанцевал на месте, словно собрался бежать куда–то. Он был скор на язык, и прежде чем Коцюбинский, силившийся обуздать свой гнев, успел промолвить слово, — Максим уже затарахтел, чуть не захлебываясь:

— Господин–товарищ, или товарищ–господин, уж не знаю, кто ты есть, только нам такие ваши слова… очень удивительно слышать! Разве что — не понимаете? Так мы, известно, можем и по–русски: научены! Однако же…

— Молчать! — снова заорал Муравьев. — Понимаю! Но не желаю слышать контрреволюционного петлюровского диалекта!

Максим ударил руками о полы продолжал частить:

— Ишь ты! Русский язык — знаю, украинский — знаю, а вот про «петлюровский» что–то не слыхивал… — Вдруг он все–таки сорвался. — Да знаешь ли ты, генерал, что мне на этом языке матинка песни над зыбкою пела? Сама артистка Заньковецкая все свои коронные роли играла! А мы на красном знамени «Пролетарі всіх країн, єднайтеся!» на этом языке пишем?..

Максим Родионович уже размахивал руками и наступал на Муравьева несмотря на плеть, которой тот играл. Все остальные «пленные» тоже заговорили — и по–украински и по–русски, потому что были среди них и украинцы и русские, и тоже подступили ближе.

— Так это что же, — уже вопил старый Максим, — выходит, мы и народ «петлюровский»?! Что–то мы такого от Ленина не слыхали! Не на таких напал! Не знаю кто ты, господин–товарищ генерал, есть, но своему Петлюре ты нас не подкинешь! Мы ему уже кровь пустили! И свою против него пролили!..

— Молчать! — замахнулся нагайкой Муравьев. — Бойцы! Взять его!

Красногвардейцы с недоумением поглядывали на своего командира, на пленных, на разгорячившегося дедка.

— Взять, приказываю!

Коцюбинский стал между Муравьевым и Колибердой:

— Спокойно… Муравьев!

Муравьев, взбесившись, оттолкнул его предостерегающе поднятую руку:

— Не мешайте! Я приказываю! Взять… Расстре…

— Спокойно! — уже крикнул, не в силах сдержаться, Коцюбинский. — Спокойно: я приказываю.

Один из красногвардейцев, по возрасту старше других добавил и от себя:

— Товарищ главком, вы, в саном деле, успокойтесь… немного… Оно вроде недоразумение выходит… Товарищи ведь — наши…

Но Муравьев, задохнувшись от бешенства, только дико вращал глазами. Он уже не видел дерзкого дедка с его «петлюровской» речью, не видел никого и ничего — одного только ненавистного Коцюбинского.

— Вы… вы… осмеливаетесь… Я отдал приказ…

— Я отменил этот приказ…

У Коцюбинского тоже перехватило горло от волнения и перед глазами пошли зеленые круги, но он все–таки сумел сдержать свой гнев, свое желание выхватить из кобуры пистолет:

— Приказы мы… отдадим потом… когда и в самом деле все немного… успокоимся.

Он через силу заставил себя это сказать — ведь здесь красногвардейцы, добрые боевые друзья, и товарищи из «Арсенала», измученные люди, герои. Он должен был… уладить дело с этим истериком и… черносотенцем. До времени — пока Народный секретарит разберет все его конфликты с… полковником Муравьевым, до времени — потому что идет сейчас отчаянный штурм захваченной петлюровцами столицы, а Муравьев — командир, бойцы ему верят и подчиняются его военному авторитету…

— Я главком! — прохрипел еще Муравьев, но уже выдыхаясь: в этот момент, как все неврастеники и истерики, он был на той точке взрыва, когда вот–вот уже начнется нервный спад — и он либо учинит какое–нибудь безумство, либо начнет биться головой о стенку, либо… увянет, утихнет и расплачется. — Шаров! — хрипел Муравьев, озираясь и вращая в беспамятстве глазами.

Шарова — верного муравьевского адъютанта и главного опричника — поблизости не было: Муравьев забыл, что недавно отправил его со своими «главкомовскими» приказами по фронту наступления.

Догадливый, вышколенный вестовой подбежал с флягой и подал отвинченный стаканчик: чарка спирта всегда кое–как возвращала равновесие разошедшемуся наркоману.