Великий Новгород в иностранных сочинениях. XV — начало XX века - Геннадий Коваленко

Она была изгнана Наполеоном из Франции за то, что противопоставляла его милитаризму и диктатуре республиканские идеалы и ценности. Путешествуя по России летом 1812 года во время французского нашествия, она побывала в Москве, Петербурге, увидела Украину и Финляндию. Новгород в этом путешествии был лишь короткой остановкой на пути из Москвы в Петербург. Но именно здесь она задумалась над тем, справедливо ли утверждение о том, что «свобода провозглашена в Европе», и пришла к неутешительному выводу о том, что Европа «принесла не свободу, а деспотизм».

Увиденный ею Новгород, который «шестьсот лет назад был республикой», явил «необыкновенно печальную картину», его жители показались ей «тенями, рыдающими над могильной плитой», под которой была похоронена его независимость. По ее мнению, символом поражения Новгорода в борьбе с самодержавной Москвой был вывоз в Москву вечевого колокола, «звон которого призывал граждан на площадь, где они обсуждали свои общие дела. Лишившись свободы, Новгород стал беднеть, его торговля падала, и население уменьшалось». Однако она считала, что новгородцы «сохранили свой гордый дух республиканской независимости».

О былой новгородской вольности как альтернативе абсолютизма в 1835 году писал швед Юхан Бар в своих путевых записках, которые в известной мере восполняют образовавшийся после русско-шведской войны 1808–1809 годов почти пятидесятилетний пробел в издании заметок шведских путешественников о России. Древняя история Новгорода, с которой он познакомился еще до поездки, очень интересовала Бара, поэтому он предвкушал встречу с ней и, приближаясь к городу, досадовал «на то, что у его лошадей, несущихся во весь опор, нет крыльев».

О прошлом Новгорода Бар знал, что он «является одним из древнейших русских городов. Здесь поселились и правили призванные варяги. Его название Новгород, Новый город, происходит от того, что первое славянское поселение было в версте вверх по течению Волхова, там, где они построили большой город Славянск, следы которого остались на месте поселка Старое Городище, который позднее переместился ближе к Ильменю, туда, где он находится теперь».

Легендарный предшественник Новгорода Славенск (Словенск, Славянск) упоминается в «Сказании о Словене и Руссе», представляющем комплекс этногенетических легенд, возводящих этнонимы и топонимы к именам потомков Ноя Словена и Руса, переселившихся на север, где они построили город Великий Словенск, который то приходил в запустение, то возрождался и со временем получил название Новгород. В середине XVII века «Сказание» было признано официальной версией начальной русской истории и включено в Патриарший летописный свод.

В качестве предшественника Новгорода Славенск упоминает также Раупах: «О его происхождении в истории не сохранилось ничего, кроме нескольких древних легенд. Название, которому уже тысяча лет (Новгород или Новый город), указывает на существование более древнего города, который, вероятно, назывался Славенск и чьи руины якобы до сих пор находятся на Городище».

Об отношениях Великого Новгорода с Москвой Бар писал:

Хотя ранее Новгород был на самом деле независимым, он вовсе не оспаривал власть великого князя. Его посланники дружественно принимались, налоги безоговорочно платились, в случае войны или какой-либо надобности не было отказа ни в войске, ни в продовольствии. Но, желая противостоять постоянно растущей царской власти, новгородцы сговорились со своими ближайшими соседями — Польшей и Литвой. Иван III решил, что отныне в России будет один государь, которому слепо будут повиноваться все от подножья Урала до берегов Наровы.

«Последние отголоски былой вольницы», по мнению Бара, были уничтожены Иваном Грозным, а «строительство Архангельска стало последним ударом, нанесенным его дотоле процветавшей торговле».

Сегодня Новгород всего лишь «magni nominus umbra» (тень великого имени). Ярославов двор переделан в конюшню, в которой теперь не ржут кони, а слышно лишь мычание коров. Большой колокол больше не сзывает народ на многолюдное и шумное собрание — вече; теперь под звон церковных колоколов медлительные новгородцы торгуют капустой и морковью. В древние времена, когда они противились и царской, и ханской власти, говорили они: «Кто против Бога и Великого Новгорода?» А ныне они не могут противостоять даже маленькому городку, лежащему на другом берегу Ильменя, — Старой Руссе, которая все больше узурпирует торговлю льном и солью и оставляет Новгороду возможность торговать лишь капустой и другими овощами…

Ныне население города составляет девять тысяч жителей. Исчезли многие монастыри, ранее лежавшие в городе, теперь сохранились лишь остатки их стен. Та же участь постигла и палаты Марфы Борецкой, где теперь живет и мирно портняжничает крещеный еврей. Единственное, что еще может привлечь взор путника, — это Софийский собор.

Сожалея о крушении Новгородской республики, Бар восклицает: «Какой резкий контраст могла бы составить эта республика аристократической России, не исчезни она в те далекие времена!»

Причины падения Новгородской республики Бар усматривал в том, что «богатство и торговля сделали новгородцев высокомерными и тщеславными, и их город раскололся на партии». Сплотить новгородцев на борьбу с великим князем Московским, «воспрепятствовать его давлению на город и сохранить его независимость» пыталась «вдова посадника Исака Борецкого Марфа, прозванная посадницей». Бар сравнивает ее со своей соотечественницей — вдовой правителя Швеции Стена Стуре-младшего Кристиной Гюлленшерной, которая в 1520 году возглавила оборону Стокгольма от датчан. Как символ республиканского Новгорода Марфа Борецкая упоминается также в путевых заметках Унгерн-Штернберга. Джон Томас Джеймс считает, что она была «последней настоящей героиней, со смертью которой Новгород навсегда лишился своей свободы». Иоганн Коль называет ее мужественной и патриотичной республиканкой, «которая для Новгорода была почти тем же, что и Брут для Рима и Костюшкодля Польши».

Коль одним из первых иностранцев написал о восстании военных поселян в Новгородской губернии в 1831 году:

Утро встретило нас ярким солнечным светом в военном поселении под Новгородом. В березовых лесах щебетали скворцы и дрозды, которые здесь на севере так нежно возвещают о приходе весны. Жаворонки летали в ясном небе всюду, и солнце полнималось так тепло к верху, как будто бы хотело покончить с последними остатками зимы. Разве тогда не была весна, когда здесь шесть лет назад бушевало восстание солдат? Когда возмущенные солдаты убили 75 врачей и несколько сотен офицеров, когда они забивали кнутом до смерти женщин и привязали одного из генералов к дереву и упражнялись на нем в стрельбе по мишеням?..

Теперь вулкан давно порос травой, и все счастливо скрыто. Мы видели опрятные деревни воинов-земледельцев, которые мирно пахали поля вдоль дороги и дружелюбно нас приветствовали. Но это приветствие нам отравляла мысль, что при других обстоятельствах они, возможно, стреляли бы в нас. Как часто все-таки ошибаешься в своих ожиданиях! Александр полагал создать в этих военных поселениях надежную опору своего царства, но тем самым, напротив, подложил мину в почву отечества и поджег вулкан, вспышек которого опасаются и теперь.

Следственная комиссия объявила восстание холерным бунтом: умиравшие от холеры поселяне, заподозрив начальство в отравлении нижнего класса, произвели мятеж. Однако причины восстания лежали глубже и были гораздо серьезнее и опаснее, чем найденный членами комиссии «единственный» к тому повод. Начальник поселенного корпуса генерал-лейтенант А.Х. Эйлер сказал приехавшему в Новгород императору, что холера только предлог, настоящая цель бунта — желание освободиться от военного состояния. Оценив ситуацию, Николай I сказал, что «бунт в Новгороде важнее, чем бунт в Литве, ибо последствия могут быть страшные».

Следует отметить, что институт военных поселений, которые в XIX веке считались удивительным чудом, привлекал пристальное внимание европейцев. «Быть в России и не видеть новгородских поселений, не полюбоваться этим гениальным творением великого Аракчеева — значило почти то же самое, что быть в Риме и не видеть папы. Поэтому все почетные гости — иностранные принцы и посланники считали своей обязанностью съездить на Волхов и осмотреть житье-бытье поселенных солдат».

Как отметил автор новейшего исследования по истории военных поселений в России К.М. Ячменихин, иностранные наблюдатели «хотели привлечь внимание общественности Западной Европы к этому своеобразному институту российского самодержавия, способного, по их мнению, значительно увеличить военный потенциал государства. Некоторые из них в разные годы побывали в поселениях кавалерии и составили о них достаточно хвалебные отзывы».