Испанские репортажи 1931-1939 - Илья Эренбург

«Долой интервенцию!» — кричат фашисты Франции. Эти наследственные интервенты хорошо выдрессированы, они знают, когда что кричать. Гордость католической литературы писатель Бернанос напечатал статью: он предлагает французским фашистам тотчас выслать генералу Франко несколько добротных бомбовозов. Это, разумеется, не интервенция, это мирная демонстрация братства и любви.

Они все собрались в испанском Кобленце: немецкие палачи, итальянские фабриканты иприта, гордые трупами эфиопов, португальские сутенеры, мадридские аристократы, наемные убийцы из Чили или из Венгрии, шведские расисты и французские фашисты, легионеры с «мокрыми» делами и филеры, которые между делом пописывают лирические стихи. Надо ли говорить о том, что в этом изысканном обществе нашли себе место бывшие контрразведчики, столбовые дворяне из Пензы и Тамбова? В Париже выходит газета «Возрождение». Она занята, теперь испанскими делами. Анонимный охранник скромно пишет: «Возможно, что вся Каталония против фашизма. Тем лучше — надо огнем и мечом пройтись по этой зараженной земле». У безработных вешателей чешутся руки. Они спешат в Испанию. Много лет они выклянчивали чаевые у парижских полуночников и за скромную мзду унижались перед германскими и японскими разведчиками. Теперь они нашли себе дело: они расстреливают испанских крестьян. В газете «Возрождение» печатаются «Письма белого офицера». Этот храбрый вояка под охраной немецких самолетов «чистит» испанские деревни. Международный дом терпимости, арестантские роты, где резвятся аргентинские шулера и петербургские провокаторы, иберийское отделение гестапо — вот та Испания, которую вежливые дипломаты, не краснея, зовут национальной.

В Париже был недавно представитель каталонского автономного правительства. Журналисты развязно спросили его:

— Что вы будете делать, когда националисты возьмут Мадрид?

— Они его не возьмут.

— Все же, если они его возьмут? Объявите самостоятельную республику или подчинитесь?

Каталонец, усмехнувшись, ответил:

— Нет, вместе с испанцами мы отберем его назад.

В глухую осеннюю ночь неуютно, сиротливо человеку на пустой дороге. Меня остановил крестьянин с ружьем. Он был закутан в старое, протертое одеяло. Я не мог его разглядеть. Я видел только большие горячие глаза. Он попросил газету. Казалось, гнев военных сводок дошел до его руки, она сжалась в кулак. Он крикнул мне вслед: «¡Salud y ánimo!» Это значит по-русски: «Привет и мужество!»

В день праздника народы Советского Союза будут думать о черных ночах Испании, о ярости, о тоске, о мужестве далеких братьев. Они ответят крестьянину на дороге, они ответят сотням тысяч бойцов теми же словами гнева и надежды. «¡Salud y ánimo!»

Барселона, ноябрь 1936

Интернациональные бригады

Они пришли сюда с разных концов света: из Италии, из Норвегии, из Канады, из Болгарии. Они не могут разговаривать друг с другом: поют вместе и смеются. Старики и подростки; каменщики и музыканты. В деревнях женщины со слезами на глазах обнимают этих чужестранцев.

Когда-нибудь уцелевший герой напишет книгу о мужестве и братстве; это будет история интернациональных бригад. Я пишу наспех в грузовике. Рядом наборщик парижанин набирает статью по-немецки. Ночь, звезды. Французы поужинали и на мисках вызванивают «Карманьолу».

Белорус из Столбцов. Он был семинаристом. Родители звали его «выродком». Он прочел в польской газете: «Преступные эмигранты сражаются в Испании на стороне красных». Он раздобыл паспорт и деньги на билет. Теперь он лейтенант.

Чахоточный еврей из Львова. По профессии портной. Ему двадцать два года, три из них он просидел в тюрьме. Он приехал в Париж, спрятавшись под товарным вагоном. Вылез весь черный. Его арестовали. Он просидел неделю, а потом снова залез под вагон и доехал до испанской границы. Недавно возле Лас-Росаса он взял в плен двух марокканцев.

Итальянец. Ему пятьдесят четыре года. Конторщик. Когда оратор говорит, он одобрительно кивает головой. Худой, с тощей козлиной бородкой:

— Это моя вторая революция. Первую я встретил в Тамбовской губернии. Я из Триеста и был военнопленным. Потом работал во Франции. Надеюсь, доживу до третьей — дома.

Француз. Лавочник из Тулузы. Однажды он прочитал в газете о детях Мадрида, убитых германскими летчиками. Он запер лавчонку, написал на двери «Закрыто до полной победы испанского народа» и уехал в Барселону. Под Мадридом ранен в плечо.

— Скоро поправлюсь, и назад, на фронт.

Немец. Приват-доцент. Изучал водоросли. Командир роты. Отбил у неприятеля два пулемета.

Бельгиец. Шахтер. Сорок четыре года. Оставил дома жену и пятерых ребят.

— В Валенсии противно было — сколько молодых шляются по улицам! Хорошо, наверно, в Астурии: там наши, горняки, эти умеют умирать…

Они не уходят с позиций: есть патроны — стреляй.

В морозные ночи бойцы спят без одеял под звездами. Раненые на перевязочных пунктах сжимают зубы, чтобы не кричать. Умирая, люди подымают кулаки.

Свои части они называют именами героев и мучеников: Домбровский, Гарибальди, Тельман, Либкнехт, Андрэ.

В полуразрушенной церкви при чахлом свете фонарика пять человек составляют газету артиллеристов. Это газета на пяти языках. Одна статья по-французски, другая по-итальянски, третья по-испански, четвертая по-немецки, пятая по-польски. Наборщик не понимает слов. Иногда он радостно улыбается, увидев нечто знакомое — «фашисты», «Мадрид», «Интернационал».

В пустой морозной лачуге комиссар допрашивает про винившегося:

— Ты был пьян в стельку. Нам таких не нужно. Батальон постановил отправить тебя назад во Францию.

Боец молчит. Это молодой металлист из Сан-Этьена. У него лицо широкое и приветливое. Наконец он отвечает:

— Не отсылай! Слышишь, не отсылай! Я не поеду. Я приехал, чтобы сражаться… Я сам знаю, что я наделал. Если надо, расстреляйте меня, пусть другим будет пример… Только не отсылай. Если отошлешь, я покончу с собой. Пошли меня в разведку — к ним. На смерть, все равно что, только не назад!..

По его широкому лицу, созданному для улыбки, текут слезы. Комиссар отвернулся.

— Хорошо, пересмотрим.

Дружинник вытер глаза и, вытянувшись по-военному, поднял мокрый кулак.

В маленькой деревушке итальянский батальон устроил праздник для крестьян. Бойцы пели песни Неаполя и Венеции, показывали фокусы, танцевали. Потом на экране Чапаев спел песню о черном вороне. Командир — седой итальянец — сказал речь:

— Привет тебе, красное знамя! Под ним победил Чапаев. Под ним мы деремся за Мадрид. Под ним отпразднуем победу в нашем Риме.

Бойцы в ответ запели любимую песню итальянских рабочих «Красное знамя победит».

Испанка с изможденным острым лицом подняла вверх ребенка и крикнула:

— Победит!

декабрь 1936

Мадрид в декабре 1936

Это был город ленивый и беззаботный. На Пуэрто-дель-Соль77 верещали газетчики и продавцы галстуков. Волоокие красавицы прогуливались по Алькала. В кафе «Гранха» политики с утра до ночи спорили о преимуществах различных конституций и пили кофе с молоком. Писатель Рамон Гомес де ла Серна прославлял цирк, газовые фонари и мадридскую «толкучку». Возле небоскребов Гран Виа кричали ослы, а чистильщики сапог напевали сентиментальные романсы. Это был город, он стал фронтом. Война вошла в него, война сделалась бытом, смерть — подробностью.

На улицах, которых никто не подметает, — осколки снарядов, обрывки старых афиш, сор. Рано утром возле костров греются женщины и солдаты. Длинные очереди у булочных, молочных. Развалины дома, черные впадины окон. Рядом другой дом, еще живой. В окне человек, он аккуратно завязывает галстук. Острый мадридский холод. Угля нет, нигде не топят.

В кафе, морозных и накуренных, мадридды смеются. Они не разучились шутить. Газеты выходят вовремя, и газетчики с раннего утра на своих постах. Газеты куцые — две полосы: нет бумаги. Поэты издали сборник революционных стихов. Стихи написаны, набраны и напечатаны в двух километрах от фашистских окопов.

В роскошных ресторанах — овчины солдат. Официанты изысканно подают похлебку из чечевицы. Иногда вместо чечевицы горох. В гостиницах, где останавливались банкиры и примадонны, лежат раненые.

Стекла оклеены тонкими полосками бумаги. Они похожи на тюремные решетки. Много окон без стекол.

Я видел, как девушка покупала флакон духов.

Подвалы Мадрида стали катакомбами. В них бойко трещат «ундервуды».

Улицы незаметно переходят в окопы. Кричит старуха, она продает лотерейные билеты. Я шел задумавшись, я еще слышал ее хриплый голос. Завернул за угол — пулемет.

Ночью город кажется полем. Вдруг фары вытаскивают из темноты колонну, фонтан, дерево. Города не видно, он только смутно чувствуется: дворцы, площади, перспективы.