Капкан на честного лоха - Андрей Троицкий

На пол спрыгнул молодой мужик, сделавший замечание. Он сидел в камере всего-то второй день и ничем не запомнился.

Мужик сграбастал Климова за горло, разорвал до пупа его рубаху и двинул пудовым кулаком в глаз. Климов устоял на ногах, даже хотел ответить, но у него на руках кто-то повис. Все повскакивали с мест, посередине камеры образовалась куча мола. Удары в лицо, в живот, в грудь посыпались на Климова и справа, и слева. Но пронзительный голос Федосеича неожиданно остановил головорезов.

«Я не позволю вам его трогать», – заорал старик.

Сухонький и сноровистый, он растолкал дерущихся по сторонам. Молодчики, обалдевшие от стариковской наглости, расступились. «Не позволю, гады, пальцем до него дотронуться, – крикнул Федосеич им в морды. – Я с Климом, мать вашу, в шахматы играю». Старичок подскочил к Климову, ласково потрепал его по щеке: «Вот же варвары, скоты». И вдруг, неожиданно развернувшись, так ударил Климова в пах, что свет померк в глазах, пол и потолок поменялись местами.

По камере разнеслось лошадиное ржание, звонче других смеялся сам Федосеич и все показывал пальцем на Климова, растянувшегося под ногами.

Униженный, избитый он заполз под нары и отлеживался на голом цементном полу до глубокой ночи. Через два дня, когда Климову немного полегчало, Федосеич, как ни чем не бывало, предложил ему сыграть партийку в шахматы.

Но Климов уже нашел нового партнера, это был низкорослый смуглый мужчина азиатского типа по имени Аркадий Бик. Голова у Бика была круглой и желтой, напоминала мелкую дыню. «Простите, вы китаец?» – спросил Климов при первом знакомстве. «Я кореец, мать твою, сука, – вежливо ответил Бик. – Запиши это на своем лбу, гнида». Позже Климов поделился харчами с Биком, припухавшим на казенной баланде.

Корейцу посылок не приносили, в Москве у него не было ни знакомых, ни родственников. Бик оказался довольно миролюбивым человеком, завязалось нечто вроде дружбы, главное же, он играл в шахматы куда лучше Федосеича. Даже пару тройку раз сделал мат Климову.

Письма жены, которые Климов получал каждые пять дней, раз от разу становились все грустнее. Наверное, сама Рита не замечала этой грусти.

Жена писала, что дела фирмы, которую прежде возглавлял Климов, теперь полностью перешли в руки Егора Островского, он же получил право визирующей подписи на банковских документах. Островский старается, но у Егора нет связей Климов и вообще сейчас дела у всех идут не лучшим образом. В этом году прибыли почти нет, фирма «Тайси» едва избежала прямых убытков, сработала по нулям. Выплат по итогам года Островский Климовой не обещал, но она не в претензии. Денег на жизнь вполне хватает.

Когда Рита писала о бизнесе, она старалась употреблять общие слова, избегала конкретики. Но Климов и на основании этой скупой информации понял, что некогда процветающее дело теперь натурально загибается. В ответных письмах Климов просил Риту, чтобы ему в тюрьму передали копии кое-каких отчетов и ещё не сверстанный годовой баланс.

Однако Островский почему-то отказался выполнить эту просьбу.

Климова допустили на встречу с адвокатом в начале ноября.

Михаил Адамович Финкель, по жизни человек живого ума, остроумный, сейчас почему-то совсем скис, жевал мякину. «Я делаю все, что могу, – говорил он. – Но обстоятельства против нас. И ещё одна плохая новость. Прокуратура планирует заблокировать ваши банковские счета». Климов дернулся, как от удара током: «Банковские счета? Какое отношение мои деньги имеют к убийству этой девушки?»

Финкель брезгливо выпятил нижнюю губу. «Не знаю. Могу лишь предположить, что это эффективный способ давления на вас. Но выход есть. Если они получат признательные показания, деньги не тронут. Вы, как говориться, останетесь при своих. Вам решать», – в ожидании ответа Финкель стал перебирать бумажки. «Насрать на деньги, – выдохнул Климов. – Я не стану себя оговаривать». «Дело ваше», – пожал плечами адвокат.

«Вы должны поговорить с Островским и Ашкенази, – Климов затряс кулаком у носа Финкеля. – Следак гонит тюльку, что говорил с ними…» «Следак? Тюльку гонит? – переспросил Финкель. – Я вижу, вы тут нахватались словечек. Так сказать, обогатили свой лексикон».

«Слушайте, я ведь на киче припухаю, как последняя лярва, а не в пансионе благородных девиц изучаю манеры, – крикнул Климов. – Дошло? Найдите официанта из кабака. В бутылке шампанского плавало какое-то дерьмо. Я выпил залпом два стакана и вырубился к такой матери. Островский и Ашкенази должна дать показания в мою пользу. Иначе я пропал».

Адвокат раскрыл блокнот и начертил в нем какую-то бесполезную козявку. «Боюсь, что с Островским и Ашкенази поговорить пока не удастся, они за границей, – сказал Финкель. – Официант? Приносил он бутылку в номер или не приносил – это ничего не меняет. Ничего. Я не могу строить вашу защиту на какой-то сомнительной бутылке, о существовании которой знаете только вы один. Может быть, вы все-таки передумаете, сделаете признание. Тогда…»

Климов почувствовал, как спазм сдавил горло.

«Я хочу обратно в камеру», – сказал он.

Ближе к вечеру контролер выдернул его из камеры, отвел в административный туалет, сунул в руки тряпку и ведро: «Слышь ты, олух, кретин чертов, вымоешь так, чтобы все блестело. Как у кота яйца». И ушел. Оставшись один, Климов долго разглядывал короткое слово из трех огромных букв, написанное говном на стене.

Следующие два часа Климов ползал на коленях, старался, оттирал до блеска выложенный поцарапанной плиткой заплеванный пол, мыл стены и двери кабинок. Затем появились два контролера, видимо, хорошо поддатых. Один показал носком сапога под унитаз: «Там плохо вымыл. Херовый ты шнырь».

Климов все ещё стоял на карачках, он успел подумать: «Сейчас меня будут бить смертным боем». И оказался прав. Он даже не успел увидеть первый мощный удар сапогом под ребра, а уже отлетел в сторону, опрокинув ведро с грязной водой. В камеру Климова притащили волоком, чуть живого.

Суд состоялся весной, в начале апреля.

Свидетели защиты Островский и Ашкенази в зале так и не появились, нашли какую-то отмазку. Климова признали виновным в умышленном убийстве при отягчающих обстоятельствах. На суде Климов не признал свою вину, но адвокат Финкель добился того, чтобы его подзащитному назначили не минимальный срок лишения свободы, предусмотренный второй частью сто пятой статьи. Климову вкатили двенадцать лет.

Через десять дней этап из Бутырки был отправлен в пересыльную тюрьму в Вологде. На задах вокзала осужденных повели по путям, загрузили в вагон-заки, чтобы позже подцепить их к поезду.

Вместе с Климовым этапировали Аркадия Бика. В вологодской пересыльной тюрьме, перепившийся водкой конвой два часа кряду избивал корейца резиновыми палками. Затем кто-то из вертухаев металлическим прутом проткнул маленькую желтую голову Бика. Прут вошел в одно ухо и вылез из другого.

«За что мне все это?» – спрашивал себя Климов. Позже, уже будучи на зоне, он понял: если постоянно, изо дня в день, изводить себя вопросами «почему» и «за что», то запросто можно провалиться в пропасть безумия. Тем более что первые шаги в этом гибельном направлении уже сделаны.

…Стояли все те же белесые прозрачные сумерки. Урманцев единственный раз оглянулся на Климова и сказал:

– Уже ночь. Держись. Скоро привал сделаем.

Климов окончательно отупел от бесконечного тяжелого перехода. Он потерял способность критически оценивать свои и чужие действия. «Уже ночь, – думал Климов. – Урманцев сказал, что уже ночь. Был день, теперь ночь». В эту секунду Урманцев казался Климову Господом Богом, по чьей команде на смену дня приходит ночь, даже меняются времена года.

Закончив ещё один подъем на склон холма, Урманцев остановился на его вершине, скинул с плеча мешок. Климов, выбиваясь из сил, пошатываясь, теряя равновесие, как канатоходец, поднялся следом.

Сверху открывался весьма живописный вид: пологий склон сбегал вниз, у его основания, плескалась речная вода. Лед на реке почернел и растрескался. С северной стороны горизонта висело слепое солнце и узкий серп молодой луны. Цыганков поднялся последним, он упал на спину и стал смотреть в серое ночное небо.

Через минуту он то ли заснул, то ли лишился чувств от усталости.

– Река? – не сразу понял Климов. – Или снова болото?

– На этот раз река, – Урманцев сел на мешок. – Слава богу. Теперь пойдем вверх по течению. И выйдем к Ижме.

– Когда?

– Хрен его знает. Может, уже завтра. А может, на третьи или четвертые сутки.

Днем Маргарита Алексеевна пыталась занять себя какими-то делами. В баньке стирала белье, сварила суп из консервов, перебирала вещи в чемоданах. Но на вечер никаких дел не осталось, она снова уселась у окна, положила голову на руку и задумалась.

После суда она не видела мужа более года, раз в месяц получала от Димы письма, похожие одно на другое, словно под копирку написанные: все нормально, живу, сколачиваю ящики под тару. Эта работа, несомненно, одно из самых увлекательных занятий в моей жизни. И далее в том же роде.