Изгнание в рай - Анна и Сергей Литвиновы

Но через неделю неизбежное приперло к стенке: Кнопке с дочкой назначили выписку. Михаил (хотя понимал, что ведет себя несерьезно) даже Севе звонил: вдруг тот поможет, из Америки пораньше вернется?

Однако Акимов расхохотался:

– Нет, друг, не могу никак! Тут в твою новую игрушку сразу несколько корпораций вцепились. Занят по горло, выбираю, кто больше даст. Так что справляйся, папаша, сам.

Ничего не оставалось – поехал в роддом один. Но когда поднялся в кардиологию – палата номер тридцать один, как Кнопка и говорила, – его встретило пустое помещение. Даже белья на постели не имелось, пахло хлоркой, а нянечка с недовольным лицом намывала пол – на нем то ли кровь, то ли рвота.

Заметила Томского, сразу голову в плечи, отступает бочком, бормочет:

– Сейчас, сейчас… я доктора позову.

Михаил увидел: окно распахнуто, шестой этаж. А Кнопка что-то читала ему вечерами про амок, послеродовую депрессию – внезапную и беспощадную.

…Врач едва бросил взгляд на его побелевшее лицо – сразу заорал:

– Спокойно! Все хорошо. Она жива. Все под контролем.

И повторил раз пять, прежде чем Томский понял: Нина приболела. Совсем немножко. Острое нарушение сердечного ритма. С ее диагнозом – обычное дело.

– Сами понимаете: выписка, нервы. А ей волноваться нельзя.

– Где она? – Михаил едва удержался, чтобы не ухватить врача за грудки.

Доктор умело отступил, молвил спокойно:

– В реанимации, отдыхает под капельницей. Но долго держать не будем – койко-места на вес золота. Понаблюдаем пару денечков и отпустим. – Улыбнулся лукаво: – А дочку можете забирать.

– Не понял?

– У родильницы проблемы, но у ребенка никаких патологий нет. Так что девочку вашу уже пеленают. Вы на машине? Автокресло купили?

Вопросы быта Томский всегда игнорировал. Имелись еда, чистая рубашка – пользовался. Некому было позаботиться – не страдал ни капли. Ел, что находилось, батон хлеба например. Или два батона. Когда увлекался работой, мог, как верблюд, до двух суток на старых запасах.

И вдруг – младенец. А он один, и помочь некому.

Михаил разместил люльку-переноску на переднем пассажирском сиденье. Всю дорогу, пока стоял на светофорах, с удивлением и страхом рассматривал безмятежное спящее личико. И постоянно боялся, ждал: вот сейчас закричит, начнет извиваться. Потребует есть, пить, пустышку, маму. И что тогда делать?

Но юная Леночка милостиво позволила привезти себя домой. И лишь когда поднялись в квартиру, отчаянно разрыдалась.

Томский опасливо извлек дочку из люльки. Попробовал укачать. Малышка абсолютно осмысленно (явно врут, что младенцы почти слепые) взглянула в его лицо и заревела еще громче.

В голове у Михаила метались осколки полезной информации: смесь, бутылочку простерилизовать, растворять при температуре – какой? Уже вылетело. Или ей надо подгузник сменить? Томский принюхался. Пахло подозрительно. Но хотя бы не противно – будто кефир разлили.

И голову ей надо поддерживать как-то по-особому.

Он лихорадочно пытался вспомнить все полезное. Но в голову почему-то лезли мантры для детей. А на глаза попадались книжки для младенцев от одного дня и старше (тут Кнопка суеверничать не стала, накупила целую гору).

Леночка тем временем выпростала из-под одеяльца крошечную лапку-ручонку. Томский с удивлением увидел: на кулачки зачем-то надеты полотняные варежки. Зачем они дома? Осторожно снял. Пальцы – будто щупальца у крошечного осьминога. Или как водоросли, шевелятся бессмысленно, качаются на волне.

А глаза – инопланетные. Мудрые. Словно кроха семи дней от роду еще (или уже) знает – что там, за гранью по имени жизнь. Что будет с ней, и с ним, и со всем человечеством.

Он попытался перехватить ее взгляд. Глупо улыбнулся. Молвил:

– Ну-ка, скажи: «па-па».

Девчушка взглянула с презрением. И разразилась криками. Сейчас они совсем не были похожи на кошачье мурлыканье – скорее на рык разгневанной рыси.

Куда ее положить? Кроватки нет… Томский пристроил дочь в самом дальнем уголке дивана. Помчался на кухню. Дрожащими руками, под вопли разной степени интенсивности, взялся готовить смесь. Вскипятил воду, ошпарился. Первая порция еды вышла с комками. Вторая тоже. Когда наконец соорудил нечто приемлемое и вернулся в комнату, оказалось, что дочка – беспомощный младенец! – благополучно преодолела полтора метра до края дивана и теперь лежит на полу. Продолжает рыдать – тихонечко, безнадежно.

Ушиблась? Что-то сломала? Сотрясение мозга?

Бросился, подхватил на руки. Что надо поддерживать затылок, забыл – голова на тонюсенькой шейке опасно запрокинулась назад.

Сунул в рот бутылочку – отворачивается, плюется.

Томский не плакал с детства, но малявка довела. Из глаз брызнули слезы, упали на дочкин лоб. Лена взглянула удивленно, на секунду перестала реветь. А потом закатилась с новою силой.

Акимов наплевал на джетлаг и прямо из аэропорта отправился к Томскому.

Севу переполнял восторг. Впервые их с Мишкой многолетний симбиоз – содружество гения и здравого ума – принес оглушительный, сногсшибательный успех. Их признали не в России. И не в Китае. Им аплодировали в самой Силиконовой долине!

Причем купили глупыши-американцы не изящно выверенную бухгалтерскую программу. И не элегантный «Бой с призраком». Но удивительно тупую, на Севин взгляд, игру под названием «Прибей курицу». Акимов ее и продавать не собирался, показал просто для смеха, чтобы напряженную атмосферу переговоров разрядить. А демократы, борцы за справедливость, высоколобые «белые воротнички» уставились, будто завороженные, на примитивную картинку. Куры (стилизованные, смешные, в кроссовках) пытаются украсть у фермеров еду. А те безжалостно, с грудой перьев и потоками крови, птичек мочат. Вот и весь сюжет, который принес им с Томским – прописью, большими буквами, жирно, обязательно подчеркнуть! – ОДИН МИЛЛИОН АМЕРИКАНСКИХ РУБЛЕЙ.

Акимов разохотился, пытался еще проценты с продаж выторговать, но тут уж американцы восстали: too much!

Да он и сам понимал, что борзеет. Миллиона за мелочь, за безделицу – более чем достаточно. Главное, процесс пошел. Дальше будет больше, много больше!..

…Предупреждать по телефону не стал – хотел, чтоб Томский своими глазами увидел заветный чек с шестизначной суммой.

Михаил не отпирал. Куда делся? Акимов успел и в офис позвонить («Нет, Томский уже неделю не появлялся»). И Кнопке («Аппарат выключен»).

Сева начал набирать психиатра (тот периодически осматривал неуравновешенного друга, когда нужно было, подкармливал волшебными таблеточками). Но тут дверь наконец отворилась.

На пороге покачивалось, держалось за стену привидение. Что Томский был грязен и небрит – дело обычное. Но почему бледен как смерть, почему ввалились глаза и трясутся руки?! Прикладывает дрожащий палец к губам, шипит несвежим дыханием:

– Тихо, только, ради бога, молчи…

Акимов отодвинул друга от порога, ворвался в квартиру. И долго разглядывал изумительную картину. Посреди дивана из подушек и коробок сложена крепость. Внутри – бесформенный кулек-младенец. Чепчик съехал набок, лицо чумазое, худое, исцарапанное. Одеяльце пропахло мочой.

– Ты… что с ребенком сделал? – ахнул Акимов. – И где Кнопка?

Тот обиженно прошептал:

– Кнопка в реанимации. А с дочкой все в норме. Сыта. Переодета. Спит. А лицо она сама когтями дерет. Я пробовал подстричь – но там такие ноготки крошечные, не ухватишь. Только палец ей порезал.

– Ох ты, папаша… – приобнял друга Сева. – А что детей мыть надо – тебе не говорили?

– Как ее мыть? – возмутился Томский. – Детской ванночки у меня нет, а во взрослой она утонет.

Акимов только рукой махнул.

Он тоже никогда не имел дел с младенцами.

Однако косяки друга устранил умело и быстро. Смазал мазью от ожогов (другой в доме не имелось) воспаленную попу младенца. Нашел и надел на крошечные кулачки полотняные перчатки. Сменил вонючие ползунки и грязный чепчик. А Томскому велел принять снотворное и отправиться спать.

Друг с благодарностью улыбнулся:

– Спасибо тебе. Я и без снотворного сейчас вырублюсь. С ней вообще не спал ночи три. Все казалось: сейчас упадет, задохнется или еще что.

Сева проводил компьютерного гения в спальню и, когда тот мгновенно засопел, по-отцовски заботливо подоткнул плед.

Потом кое-как прибрал на кухне, приготовил ребенку молочную смесь, покормил, укачал. (Девочка посматривала подозрительно, но не орала.)