Имена льда - Екатерина Паньо

Он осторожно потянул замок куртки. Все-таки человек — метеозависимое животное. Климат-контроль никогда не заменит ему настоящего солнечного тепла. Пьетро, щурясь, осматривал поля. Хотелось нырнуть в заросли кукурузы и, стряхивая себе за шиворот капли росы, красться куда-то, как настоящий индеец. А потом найти самый толстый початок, отломить его, ободрать листья и съесть. Сырым. Вгрызаться в плотные сладкие зерна. А потом зашвырнуть огрызок подальше в заросли и найти следующий початок.

Пьетро сглотнул. Он ощутил, словно наяву, вкус чуть недозрелой кукурузы. Запах свежего початка. Его ладони помнили шершавость листьев, оборачивающих кочан. Как им удается сделать искусственную память такой натуральной? Или дело в том, что никакая она не искусственная?

Пьетро полез в заросли, надеясь, что на этом отдаленном участке поля нет сигнализации. Он сорвал початок и вернулся к машине. Листья оказались в точности такими, какие помнили его ладони. И вкус тоже был тем самым. Вот только наяву он совершенно не понравился Пьетро. Он без энтузиазма погрыз и, не доев, зашвырнул початок подальше. Память не подвела. Подвело что-то другое.

Пьетро вернулся в машину, завел мотор и поехал к хутору, который виднелся на пологом склоне следующего холма.

— Я отказываюсь здесь работать, — кричала женщина с нездоровым цветом лица — Леонора, вспомнил он. — Мне не нужны ваши деньги, если я сойду с ума. О, они сведут меня с ума, без сомнения, — она энергично закивала головой. — Они сами… — она запнулась и с опаской посмотрела на него, а потом отмахнулась от собственных сомнений, — они сами сумасшедшие старухи, и всех вокруг стараются сделать такими же.

— Хорошо, Леонора, — кротко произнес Пьетро — он научился этому давным-давно, ведь этим сопровождался едва ли не всякий его приезд на этот хутор. — Я вернусь в город и подыщу вам замену. Вы не откажете в любезности подождать еще дня три?

— Три? — они всегда тут же выпускали пар, эти сиделки, когда слышали его спокойный голос и понимали, что он не станет их упрашивать. Они начинали покусывать губы или нервно теребить передник, опускали взгляд, и ему казалось, что он явственно слышит, как шуршит в черепной коробке процессор, подсчитывая барыш и соотнося его с проигрышем.

— О, разумеется. Три дня я потерплю. Возможно, вам понадобится даже больше времени, — вопросительный взгляд. — Ну, кого попало на такую работу не наймешь…

— Нет-нет, я понимаю, что вам тут тяжело, — тот же ровный тон. — Благодарю, я могу решить этот вопрос даже скорее.

— Не стоит торопиться, сеньор, — ее речь ускоряется. — Тут вам нужен особый человек. Сеньоры очень… сложные и по-своему ранимые люди.

— Конечно, Леонора. Я всегда это учитываю и подхожу к подбору персонала очень внимательно.

Она с готовностью кивает. Прислуге немного надо, чтобы забыть о скандале, который она собиралась закатить и который репетировала, надо думать, перед зеркалом, последние недели две.

Он улыбается почти виноватой улыбкой.

— Я представляю, как вам тут было нелегко, Леонора.

Она снова кивает. Ее спектакль сорван. Она меняет амплуа. Ее лицо перестраивается, как цветные фрагменты в калейдоскопе — теперь на нем маска заботы.

— Вы так внимательны к своим тетушкам, сеньор. И вы все делаете один!

— Это моя обязанность. У них больше никого нет.

— Но почему вам не перевезти их в специализированное учреждение? Есть же дома престарелых. Лечебницы… Ну, вы же знаете, какие они… беспокойные.

Ну, вот, они уже не сумасшедшие старухи, а всего лишь беспокойные клиенты. Он почти готов улыбнуться.

— Зачем, Леонора? Им хорошо вместе. Они не чувствуют себя покинутыми, больными. Их беспокойное поведение в старости — следствие нелегкой молодости, Леонора. Нам с вами следует об этом помнить.

Она смиренно кивает. Ей хорошо за сорок, но он только что намекнул, что считает ее молодой. Женское тщеславие — инструмент еще более легкий в использовании, чем самодовольство прислуги. Пройдет не так много лет, и Леонора превратится в точно такую же старуху, как и его тетушки. Она будет кричать по ночам, как тетушка Элен. Не отрываясь от экрана, нервно грызть семечки, ничего больше не беря в рот сутками, — как тетушка Анна. А может, она погрузится в выращивание бегоний и, как тетушка Кларисса, будет по ночам сидеть в засаде с допотопным дробовиком — в ожидании воров, которые покусятся на ее сокровища, чья цена ниже, чем цена пластикового горшка, в который они посажены. А еще она будет проедать плешь прислуге — за пересоленный суп (вы хотите моей смерти, милочка, я знаю — но негоже демонстрировать это так откровенно), за складку на переднике (я понимаю, почему вас никто не взял замуж, дорогуша, — вы такая засранка), будет выплескивать горничной на руки слишком горячий, по ее меркам, чай (вы хотели, чтобы я обварила себе язык, девочка?) Просто потому, что она сама побывала в прислугах, и знает, как это должно быть. А еще потому, что эта горничная, хоть и не слишком молода, все равно наверняка ее переживет.

Будущее Леоноры — а до нее Беаты, Зинаиды, Мариам и прочих, чьих имен он уже не вспомнит, — написано на ее лице. Даже если она сумеет перебраться с Двадцать пятого километра в тот мир, в который так стремится и о котором ничего не знает. Не в том дело, что этот мир не совсем такой, каким она его себе представила — не многие из них смогли бы в нем жить, даже если бы он оказался в точности таким.

Его мысли прерывает появление тетушки Марисы. Она энергично машет рукой, спускается с крыльца и ковыляет ему навстречу.

— Мой мальчик, — она обхватывает костлявыми пальцами его лицо и резким движением наклоняет его голову, чтобы поцеловать в лоб. — Я говорила этой карге — твоей тетке, что тебя следует ждать на днях. Вот только третьего дня говорила. И что?

Она кричит так, чтобы наверняка услышала «эта карга» — тетушка Анна, догадывается он.

— И что, я спрашиваю? — ее голос пронзителен и по-старчески надтреснут.

Он поднимает глаза и замечает в окошке мансарды за отогнутой белоснежной занавеской лицо тетушки Анны. Ее губы складываются дудочкой, когда их глаза встречаются. Тетушка Анна считает, что это признак хорошего воспитания — показать, как ты удивлен приходу гостей. Он приезжает на этот хутор каждые три месяца уже много-много лет — и тетушка Анна всегда встречает его этой пантомимой.

— И вот, он приехал, — теперь тетушку Марису наверняка хорошо слышно на трассе, а может, и у самого Престола Славы Господней, к которому она обычно взывает, когда сталкивается с несправедливостью — то есть примерно каждый час.

Она продолжает кричать, пока они все вместе пересекают дворик. Пьетро автоматически отмечает, что собака прихрамывает, а кошек стало больше — кошки тяготеют к старухам, а вот собакам рядом с ними не так уютно. Они поднимаются на крыльцо, заботливо обставленное ящиками с бегониями — тетя Мариса продолжает кричать, и можно быть уверенным, что в кухне уже выстроился почетный караул из семи прочих тетушек. Он заранее слегка наклоняется — в кухне низкая притолока, он это прекрасно помнит. К тому же необходимо перецеловаться со всеми тетушками. Когда дело доходит до высокой и прямой, как палка, тетушки Элен, и можно, наконец, слегка разогнуться, спина ноет, ноздри щекочет от запаха старомодной парфюмерии, смешанного с ароматом свежей извести — тетушка Дамиана белит кухню раз в три месяца. В незапамятные времена она работала санитаркой. И эти времена действительно были незапамятными, потому что она успела повидать холеру и брюшной тиф и чем-то из этого даже болела. Тетушка Дамиана уже не помнит, чем именно она болела, но хорошо помнит, как это было ужасно. Поэтому после визита племянника, приезжающего из города — по ее убеждению, рассадника всевозможной заразы — стены кухни неукоснительно вытравливаются едкой известью. Тетушка Дамиана не верит, что есть более эффективные средства.

Потом они все переходят на террасу, рассаживаются там и молча переглядываются в ожидании чая. Тетушки по очереди исчезают в направлении на кухни, чтобы снабдить Леонору указаниями по поводу заварки чая, сервировки и хороших манер. Указания категоричны и противоречат друг другу. Если бы вкус чая зависел от настроения человека, который его готовит, в это утро чай на террасе напоминал бы хину.

Чай пьют в молчании, прерывающемся короткими просьбами что-то передать, и Пьетро может без помех поблагодарить про себя Мадонну и всех апостолов по очереди, что опоздал к завтраку — на что со всей строгостью ему указывает тетушка Элен. Дважды. Он отмечает про себя, что у тетушки слабеет память.

Потом он отправляется на прогулку — тетушка Анна уверена, что моцион после завтрака необходим молодым людям. Тетушка Элен ее поддерживает — моцион необходим, даже если молодой человек пропустил завтрак. Он спускается с террасы. За его спиной тетушка Элен и тетушка Лиза громко шипят друг на друга: