Заводная девушка - Анна Маццола

Она надеялась поговорить с Жозефом и что-нибудь выведать о хозяине. Вдруг лакей знает больше, чем говорит? Как-никак Жозеф каждое утро брил Рейнхарта, помогал ему одеваться, начищал его проклятые сапоги. Надо выудить из лакея все, что тот знает. И потом, ее тянуло к Жозефу, как мотылька к огню. Хотелось просто побыть рядом с ним. Но толком поговорить ей не удавалось. Все эти дни Жозеф странствовал по Парижу, разнося хозяйские письма, раздавая поручения и забирая из разных мастерских готовые заказы: золотую филигрань у ювелира, жившего возле моста Пон-о-Шанж, или драгоценные камни от камнереза с набережной Железного Лома.

– Их добывают рабы, а потом эти камешки по морю везут сюда, – рассказал он ей.

Когда доставили шкатулку, усыпанную самоцветами, Вероника позвала Мадлен полюбоваться. Поначалу Мадлен опешила. Она, до сих пор видевшая лишь фальшивый жемчуг и такие же фальшивые драгоценные камни, сделанные из жалких стекляшек, стояла перед сверкающими настоящими самоцветами: капельками матовых опалинов и зернышками кроваво-красных рубинов. Каждый камешек стоил больше, чем она и Коралина, вместе взятые. Подумав об этом, Мадлен ощутила, как ее захлестывает горечь. Аристократка де Мариньер и другие богатеи ради собственной прихоти заказывают и платят за такие сокровища, а ей и большинству парижан едва удается сводить концы с концами, не живя, а выживая. Мадлен почувствовала страх, вызванный не отсутствием драгоценностей и каких-то вещей. Он был вызван бесправием, отсутствием власти над своей судьбой и неуверенностью в завтрашнем дне. Она постоянно жила на грани, не зная, чтó принесет ей завтра.

– Если ты не вернешься, что будет со мной? – спросил ее Эмиль, когда Мадлен снова пришла навестить племянника. – Бабушка и меня прогонит, как прогоняет девушек?

– Ни в коем случае. Я обязательно вернусь, mon petit. Не надо так говорить. Я вернусь богаче, чем сейчас, и наша жизнь станет лучше. Вот увидишь.

Сказав это, Мадлен мысленно отругала себя за вранье. Надо же, уподобилась маман.

Вероника наблюдала за ней и заметила, что Мадлен совсем не восторгается.

– Ты не считаешь эту шкатулку красивой?

– Почему же? Она очень красивая. Смотрю, как эти камешки отражают свет.

– Тогда почему ты хмуришься?

Мадлен снова отругала себя, теперь за потерю бдительности. «Не хмурься и не морщи брови, – поучала ее маман. – Господа не должны заподозрить, что тебе не нравится то, чем они восхищаются, иначе ты им попортишь все удовольствие». Может, Вероника заподозрила у нее желание украсть шкатулку? Такая мысль мелькала у Мадлен. Какое-то время она даже крутила эту мысль в мозгу, словно льдинку на языке. Но она же не дурочка. Ее схватят, обвинят в краже, и все кончится на Гревской площади, где Мадлен будет болтаться с петлей на шее.

– Я вот о чем думаю, – с расстановкой произнесла Мадлен. – Мы вот тут стоим, любуемся, как переливаются эти камешки, когда у многих – ни гроша за душой. Правда, странно?

Она могла бы рассказать Веронике про таких людей, чьи сердца темны и озлобленны, а желудки вечно пусты.

Вероника убрала шкатулку в бархатный футляр.

– Да. Наверное, странно. – Вероника помолчала. – Мой отец помогает бедным.

Бедным. Как будто всех их можно свалить в одну кучу: нуждающихся, увечных, оборванных. На дне окажутся самые обездоленные, у которых ни хлеба, ни башмаков, ни крыши над головой.

– Да, мадемуазель. Эдме говорила, что ваш отец велит их кормить, если они постучатся в дверь.

Эта особенность Рейнхарта была необычной для города, где большинство старалось не замечать бездомных и калек, словно тех не существовало. Но его вряд ли переполняла любовь к ближним. Мадлен вспомнила слова Камиля: «Он создает игрушки для богатых и раздает милостыню бедным. Но кое-кто говорит, что он делает странные штучки и вовсе не таков, каким кажется». Мадлен хотелось расспросить Веронику об отце: о чем он говорит с дочерью, когда они остаются вдвоем, что той известно об отцовских опытах. И еще: почему доктор постоянно приглядывается к ней? Но такие вопросы могли вызвать подозрение. Чем больше Мадлен наблюдала за Рейнхартом и Вероникой, тем больше убеждалась: даже для своей дочери этот человек оставался загадкой.

– И многие приходят? – спросила Вероника.

– Что вы сказали, мадемуазель?

– Я спросила, многие ли приходят просить еду?

– Да, мадемуазель. Хватает.

Еще бы они не приходили! Эдме отдавала им кости, очистки, жир, поскольку нищие были рады любой еде.

– И дети тоже приходят?

– Да. Бывают и дети.

Мадлен умолчала, что дети приходили чаще взрослых.

Вероника кивала, переваривая услышанное.

– Мадлен, ты еще что-нибудь слышала о пропавших мальчиках и девочках? Я постоянно думаю о них.

Мадлен удивил ее вопрос. С чего бы Веронике думать о пропавших бедняках? Какое отношение они имели к таким, как она?

– Только слухи. В основном разговоры слуг о том, что могло статься с пропавшими.

– И что говорят слуги?

– Будто бы какой-то человек в черном похищает детей. Ума не приложу, откуда эти слухи и кто этот человек, если он есть на самом деле.

– Полиция ищет пропавших? Это же прямая обязанность полицейских.

– Наверное, ищет.

Как же, будет полиция их искать! Она могла бы рассказать Веронике, что полиция обращает внимание на бедных, только когда те начинают досаждать: попрошайничать, драться или бунтовать из-за хлеба. Мадлен взглянула на чистое личико Вероники, и ей захотелось спросить: «Мадемуазель, почему вас это так волнует?» Впервые за все время нахождения в этом доме Мадлен стало тяжело от возложенного на нее задания. Разве порядочно обманывать зеленую девицу и дурачить всех остальных? Конечно, ее поведение диктовалось необходимостью, но насколько легче было бы ей, окажись Вероника типичной богатенькой барышней – эгоистичной и с каменным сердцем.

Прошло еще три дня, а Мадлен так ничего и не узнала. Рейнхарт продолжал работать с бешеной скоростью, целиком сосредоточившись на автомате для мадам де Мариньер. Жозеф привел в дом своего малолетнего друга по имени Виктор. Эдме не возражала: из-за важного заказа Жозеф не справлялся со всеми делами.

– Его хозяин – скорняк. Пьет не просыхая. Мальчишке нужен дополнительный заработок, – сказал Жозеф, когда вечером они уселись играть в карты.

– И дополнительная кормежка, – проворчала Эдме, оглядев Виктора. На тощем мальчишечьем лице выделялись большие глаза. В ухе болталась серебряная сережка. – Никак хозяин держит тебя впроголодь?

– Ему не до меня, мадам, – пожал плечами Виктор. – Он больше заботится о своей глотке. А я сижу тихонечко, как мышка, и жду, когда он нагрузится. Тогда я пробираюсь в кладовую. – Мальчик взял еще одну корзиночку с вареньем и улыбнулся Эдме. – Но